Любимый сын господина коменданта

[Машшкъ]

Название: Любимый сын господина коменданта

Автор: Машшкъ
Бета: Kasterborous, Варг Лайано, анонимный доброжелатель
Иллюстратор: Любава21 (клип, коллажи), дополнительно: Торквато Тассо (арты)
Пейринг/Персонажи: Русе Болтон/Домерик Болтон, Утор, Теон Грейджой, Рамси Сноу, Джон Сноу, Давос Сиворт, Станнис Баратеон, Торос из Мира, Берик Дондаррион, Тайвин Ланнистер, Джейме Ланнистер, Варго Хоут, Атлас, Тормунд, Сэм Тарли, статисты.
Тип: слэш, джен
Рейтинг: NC-17
Жанр: Вторая мировая!AU, драма
Размер: 67000 слов

Саммари: 1944-й год, осень. Юный Домерик Болтон по срочному предписанию отца прибывает в Дредфорт — концентрационный лагерь на территории оккупированной Польши. Он знакомится с бытом заключенных и надзирателей, становится свидетелем драматичных и страшных событий. А пока он постигает лагерные нравы, за ним самим есть кому проследить.
Предупреждения: инцест, насилие, non-con, упоминание многочисленных смертей, альтернативный взгляд на мировую историю, тотальное отсутствие женских персонажей, автор ни в чем себе не отказывает.

Примечание 1: автор не заинтересован в пропаганде фашизма и оскорблении чувств лиц, чьих семей непосредственно коснулся геноцид еврейского населения Европы в годы Второй мировой войны, а также тех, кто относится к данной теме с повышенным трепетом. За основу фанфика взяты всемирно известные факты вопиющего нарушения прав человека из-за чудовищной политики нацистского режима, и их использование в фанатском творчестве ничуть не умаляет значения реальных человеческих трагедий. Если бы можно было писать о фашистах, не затрагивая тему массовых убийств, автор бы выдохнул с облегчением. Если же вышеупомянутые вопросы и материалы могут быть восприняты вами неоднозначно, автор рекомендует не читать данный фанфик.
Примечание 2: фанфик написан под впечатлением от книг Э.М.Ремарка «Искра жизни», П.Леви «Человек ли это?», Э.Визель «Ночь» и П.Уоттса «Ложная слепота», а также фильма «Оранжевый солдат» (1997г.), поэтому любое совпадение характеров персонажей и сюжетных ходов с материалами указанных книг и фильма неслучайно. Все приведенные цитаты являются авторской выдумкой и не имеют реальных источников, если иное не указано в комментариях. Достоверность описаний быта, нравов и событий военного времени носит условный характер.
Примечание 3: все персонажи, вовлеченные в сцены сексуального характера, совершеннолетние.

Благодарности: Варг Лайано за вдохновение, немецкий и одну написанную вместо автора сцену)). Торквато Тассо за настроение и идеи. Любава21 за терпение и фантазию. Замечательным бетам за обязательность и чувство юмора. logastr за то, что напомнила об авторских амбициях и в конечном итоге сподвигла к написанию фика. Организаторам феста — за чуткое отношение и поблажки. Джорджу Мартину — за то, что он никогда не прочитает это!
Читателю 1: упомянутые в фанфике офицерские звания, расположенные начиная с младшего: 1) шутце 2) обершутце 3) роттенфюрер 4) шарфюрер 5) оберштурмфюрер 6) гауптштурмфюрер 7) штурмбаннфюрер 8) оберштурмбаннфюрер 9) оберфюрер 10) оберстгруппенфюрер (серьезно, это вам пригодится))
Читателю 2: упомянутые в фанфике цвета винкелей: черный — бездомные, алкоголики, нарушители порядка и прочие «асоциальные элементы»; зеленый — уголовники; красный — политические заключенные; желтый — евреи (мог нашиваться в качестве подложки для других винкелей, образовывая таким образом шестиугольную Звезду Давида); фиолетовый — сектанты, последователи религиозных учений; розовый — гомосексуальные мужчины.

Ссылки для скачивания: docx, epub, fb2, mobi

Столкновение неизбежно.

Это стало понятно еще метров за тридцать, такое расстояние велосипедист не преодолеет мгновенно. Есть время сойти на обочину, пока колеса совершат несколько полных оборотов, руль трижды или четырежды вильнет влево-вправо, а ноги мальчишки-посыльного, только что уверенно крутившего педали, взовьют пыль в отчаянной попытке затормозить.

Расстояние стремительно сокращалось, но Домерик не сходил с дороги. Как было довериться глубинному чутью, забившему тревогу еще тогда, когда краснощекий кругленький поляк появился на вершине пригорка и покатился вниз, навстречу пешеходу, если разум Домерика успокаивал: затормозит, остановится, объедет. Как было поверить чему-то, чего даже не удавалось осознать? Опасность столкновения — совсем не та, что грозит добыче в желтой саванне, и здесь древний животный инстинкт, предчувствие, предостережение от стремительного нападения не работали. Катастрофа неизбежна, Домерик почувствовал это, но не принял. Сделал шаг влево, и велосипедист, подняв пыль, вильнул влево, Домерик шагнул ближе к колее, и велосипедист снова резко выкрутил руль. Всего несколько секунд на принятие решения: лево или право? А может быть, вовсе остановиться? Мальчик мог бы сбросить скорость, но, так же иррационально опасаясь перевернуться, не торопился ударить по тормозам. «Остановлюсь» — решил Домерик, точнее, это решение приняло его тело, и он замер, как испуганное животное, почуявшее колыхание травы под мягкими лапами хищника. А потом шагнул вновь — вправо, именно туда, куда в последний момент решил свернуть велосипедист.

Рукоятка руля ударила Домерику под ребра, ногу обожгло болью — это прошлась по коже резиновая покрышка. Падая с велосипеда, мальчишка выругался по-польски. Домерик стиснул зубы и, неловко хватаясь за освободившееся сидение, удержался на ногах и согнулся над колесом, которое теперь со стрекотанием холостого хода крутилось в воздухе. Петля черной, блестящей от жирного масла цепи свесилась с оси и утонула в пыли.

Ругаясь на чем свет стоит, мальчик довольно нелепо пытался выбраться из-под предавшего его велосипеда, но Домерик, навалившийся сверху в попытке вернуть себе равновесие, мешал ему. Поляк замолчал, когда взгляд его оказался на уровне пряжки ремня Домерика. Тут же злость на его запыленном лице потухла, точно спряталась в глубине неясных, невыразительных черт. Поджались губы, даже крошечный нос, казалось, заострился. Мальчик больше ничего не говорил, только кое-как выбрался из-под велосипеда и поспешно отряхнул одежду.

— Не больно? — осторожно спросил Домерик, дивясь переменам. Он плохо знал язык, но очень старался говорить понятно. — Я должен был сойти с дороги, ты уж прости, ладно?

Мальчишка весь как-то поежился от его слов. Взгляд его теперь только скользил по Домерику, не задерживаясь. Он торопливо поднял велосипед и осмотрел, хотя положение всего его тела и каждое движение в отдельности говорили: прочь. Спеши! Руль велосипеда погнулся — мальчишка вправил его, зажав коленями переднее колесо. Перекинул ногу через сиденье, с силой нажал на педаль — и уже через пару мгновений катился вниз по склону, не оглядываясь. Он набирал скорость, удаляясь от места падения, и Домерик еще какое-то время смотрел ему вслед, рассеянно наблюдая, как на закатном солнце золотится поднятая колесами пыль, как медленно она оседает на землю, как приходит в покой весь окружающий мир, потревоженный нечаянным столкновением поляка и немца. Почтальона, спешащего по делам, и выпускника таргюгенда, возвращающегося к отцу. Мальчишки, который бросился наутек от изображенного на пряжке крошечного металлического орла со сложенными крыльями, восседавшего над щитом со свастикой, точно профессор Берлинского университета за кафедрой, — и Домерика Болтона, пережившего бомбежку Редфорта.

Бомбежка.

Такое невыразительное, короткое слово, разве может оно обозначать что-то серьезное? Похоже на меру массы или деление шкалы ударной волны взрыва, «бомбежка» — слово, которое инженеры могли бы использовать в расчетах, подставляя нужное число «бомбежки» в формулы. Может, писали бы его в чертежной рамке, обозначая масштаб в «бомбежках». Слово-дробь, слишком тихое и простое. Превратившее в руины и старый дом с красной крышей, и палисадник с цветущим белым шиповником, и двор, где маленький Джон Редфорт гонял футбольный мяч. Теперь тысяча километров отсюда, теперь — руины в тылу восточного фронта.

В нос навязчиво полезли воскрешенные памятью ароматы тополиного цвета и спелых яблок, смешанные с запахом соломенных корзин и пряного сена, шкур животных, камней, нагретых за день... Это было вечерами, когда Домерик возвращался с учебы.

Он продолжал учиться из-за болезни, в то время как многие его товарищи — лучшие сыны партии — готовились вступить в 12-ю танковую дивизию «Таргюгенд», уходили на фронт, а после побед самому фюреру подставляли грудь под железные кресты. Домерик же оставался юнцом в коричневой рубашонке и коротких штанах. Учеба прерывалась лишь на те редкие недели, когда приходилось лежать в постели под наблюдением врачей.

В Редфорте были хорошие врачи, а ближе к Дредфорту не было, вот и вся причина, Домерик же не был глупцом.

Он давно научился отличать от правды заверения тетки Барбри в существовании какого-то его особого предназначения, выдающегося музыкального таланта, ума и прочей чепухи, по причине которой Домерик якобы вначале воспитывался, а затем и учился вдали от дома. Просто отцу нужен был здоровый сын, герру штурмбаннфюреру Русе Болтону нужен был здоровый наследник, чистокровной арийской семье нужен был штандарт. Эпилептик не соответствовал предъявленным требованиям, только и всего.

Правда, припадков не случалось уже долгое время, очевидно, атмосфера Долины способствовала исцелению. А может быть, как говорил доктор Ройс, набирающий мощь, укрепляющийся молодой организм чувствовал, в какие ответственные, сложные времена существует, и просто не позволял Домерику быть слабым. Так или иначе, Домерик отлично держался в седле, и не будь лошадь слишком приметной среди польских пустошей, выбрал бы именно этот способ передвижения. Мелодия осталась в городе, Домерик надеялся забрать ее, как только будет возможность: за несколько дней пути он здорово потерял в капитале и был вынужден оставить лошадь там, где в последний раз останавливался на ночлег в счет уплаты, пообещав выкупить ее позже. Пара холмов, пролесок, пологий склон и деревенька в несколько домов — вот и все, что отделяло город от лагеря Дредфорт.

Высокая черная труба была видна и из города, но потерялась при переходе рощи. А потом снова выросла перед Домериком, точно длинный и острый шпиль какой-нибудь средневековой башни. Невысокая круглая стена, опоясывавшая лагерь, существенно проигрывала ей по высоте, и чем ближе Домерик подходил, тем более подавляющей, оглушительно великой казалась эта мрачная доминанта местного ландшафта.

И тут — велосипедист.

Происшествие встряхнуло Домерика. Он точно очнулся от какого-то сна, сбросил грезы и нечеткие дремотные мысли. Еле заметным дрожащем маревом от жерла трубы отделялся дым, и Домерика охватила тревога. Он знал, что это за труба, и знал, в какие ворота ему предстояло войти.

Он жалел, что отец служил не в Берлине — месте, которое казалось символическим оплотом стабильности германской экономики и непобедимости армии, средоточием культуры и светочем науки. Как было бы хорошо оказаться теперь подальше отсюда, подальше от надвигающегося фронта и партизанских отрядов, из-за которых простая рабочая куртка была безопаснее коричневой рубашки таргюгенда, хотя, если верить пропаганде, союзнические войска за тысячи километров от Дредфорта ежедневно на голову разбивались армией Рейха. В прочем, может быть, для кого-то вроде отца или его сподвижников здесь не было опасно — они чувствовали себя победителями в славной войне, которую германцы должны были начать еще давным-давно, на заре своего существования, чтобы как можно скорее свести с лица человечества уродливую семитскую бородавку, выдавить гнойники марксизма и анархии, прижечь демократическую язву.

Домерик подивился, насколько крепко впечатались в его память годами повторяемые слова.

Он снял кепи и помахал солдатам у ворот, лениво поправлявшим автоматы: свой! Он поздоровался и показал документы. Глаза охранника расширились, сигарета повисла на нижней губе и опасно накренилась, когда тот прочитал фамилию и сличил фотографию с лицом стоявшего перед ним человека. Домерику говорили, что отца он напоминал весьма слабо, но роттенфюрер, очевидно, нашел сходство. Не сводя взгляда с Домерика и не возвращая документов, он поднырнул под шлагбаум, скрылся в сторожке, чтобы доложить о госте кому следует. Через минуту он вернулся, с достоинством передал Домерику паспорт и вскинул руку в торжественном жесте.

Шлагбаум, однако, никто поднимать не собирался. На минуту Домерик подумал, что его и вовсе не пустят, и где-то внутри него зародилось чувство облегчения, за которое он, едва выцепив из вороха других ощущений, немедленно укорил себя. Дело было не в том, что отец ненавидел его и пригласил (спасая, вызвал) по ошибке, или успел передумать за время возвращения Домерика на запад. Просто солдаты были усталыми, просто… здесь, очевидно, это было нормальным.

Домерику показалось, он знает, в чем дело. Кто приходит сюда по доброй воле?

А кем должен был быть человек, доставший из внутреннего кармана паспорт с фамилией Болтон? Домерик опустил голову, склонился перед шлагбаумом, точно поклонился лагерю и огромной черной трубе, возвышающейся над широкой дорогой между бараками. Далеко-далеко стояли другие корпуса, несколько многоэтажных, несколько низких, похожих на склады или крытые сараи. Как везде, в любом городе, ничего особенного. Труба благосклонно приняла его поклон, он шагнул на территорию лагеря и тут же стал его частью.

Шествуя в сопровождении роттенфюрера, снова закурившего и теперь ставшего куда более разговорчивым, он чувствовал на себе взгляды, хотя ни одной живой души поначалу не замечал. «Обещают дожди — сырую холодную осень, а хочется продлить теплые деньки, верно?» — говорил солдат, перекатывая во рту слова, щедро разбавленные мягким баварским диалектом. Потому и не дослужился до чина повыше, отвлеченно подумал Домерик, — все дело в мире, где твое происхождение решает судьбу, зачастую не только твою, но и всей твоей родни. Однако, роттенфюрер выглядел вполне довольным жизнью: заканчивалась его вахта, и через полчаса он собирался идти на ужин вместе с приятелем, у которого новые сапоги да старые мозоли…

Домерик оборвал его:

— Где же люди?

Ответ был близок — Домерик просто не решился сам на очевидный вывод: заперты по баракам в преддверии вечерней переклички. Но ведь не все?

— «Мусульмане» в бараках, не высовывают носа. А люди — люди скоро вернутся с работ, — ответил роттенфюрер и сплюнул табак. — Когда они возвращаются, сразу становится заметно: вонять начинает.

На его душевном улыбчивом лице заблестели глаза, выдавая подобие радушия. Домерику стало неуютно.

Они подошли к административному корпусу — большому белому дому с подслеповатыми окнами, примыкавшему к забору с пущенной поверху колючей проволокой. Вдоль глухой стены во всю ширину карниза свисал темно-зеленый пыльный плющ, точно борода или часть густой шевелюры огромного великана, притаившегося на крыше. Отчего бы не взобраться по нему, посмотреть на то, что происходит за забором с проволокой, на то, за чем, должно быть, каждый день вынужден наблюдать комендант лагеря?

Скрипнула дверь, в прихожей было сыро и темно, точно в склепе. Под башмаком Домерика заскрипели ступени, и он побрезговал браться за перила. На лестнице роттенфюрер обогнал Домерика, взбежал по ступеням, чтобы успеть доложить по форме.

У Домерика быстрее забилось сердце.

Каким стал отец?

Домерик не видел его несколько лет и теперь, должно быть, уже плохо помнил лицо. Вопреки всем рассказам друзей о том, что в минуту опасности или наоборот в самые сокровенные радостные мгновения перед внутренним взором поднимаются живые или усопшие близкие, своей доброй памятью призванные оказать моральную поддержку, Домерику не удавалось воскресить отца в памяти. Образ истерся, состарился, выцвел. Отец всегда был отрешенным, задумчивым и тихим — и в то же время Домерик знал, что тот способен на улыбку. Русе Болтон говорил очень негромко, но все его слушались — вот и все детские воспоминания, вот и все, что было у Домерика за спиной.

Тонкая фигура сидела спиной к окну, так что на его фоне Домерик не сразу разглядел лицо штурмбаннфюрера Болтона. Как на рентгенограмме, подумал Домерик, черное и неизведанное — на светлом, простом.

— Свободен, — сказал герр Болтон баварцу, выходя из-за стола и освобождая глаз от монокля.

Домерик несмело, взволнованно улыбнулся, и тут же, по застарелой привычке, попытался предположить, что же думает сейчас отец. Прежде всего, конечно, тот вскинет руку — Домерик сам приготовился сделать зеркальный жест, но не сдержался, отсалютовал, не дождавшись. Что-то в лице Русе Болтона дрогнуло, и вместо того, чтобы ответить лишь формальным приветствием, он перевернул руки ладонями вверх в приглашающем жесте.

Домерик сделал несколько быстрых шагов навстречу, а в следующее мгновение пальцы отца крепко сжали его плечи, Русе Болтон заглянул ему в глаза, и они обнялись.

Будто могло быть как-то иначе, будто Домерик Болтон мог не доехать.

Приятное чувство защищенности наполнило Домерика, обернуло особенным родственным теплом.

Домерик выпрямился. Русе Болтон разглядывал его с легким подобием любопытства, и Домерику это польстило: чувство, нашедшее отражение на нейтральном до мертвенности лице герра Болтона, должно было быть по-настоящему тронувшим его душу, зачастую бесчувственную как к удовольствиям, так и к горестям.

— Добрался без приключений?

— Да, герр штурмбаннфюрер, — отчеканил Домерик. — Оставил лошадь в городе, всего три четверти часа пешком — и я у вас.

— Славно, славно, — кивнул Русе Болтон, разглядывая сына.

Домерику стало не по себе, уж слишком внимательными были глаза отца. Он препарировал взглядом, как в детстве, стоило Домерику вызвать к себе интерес проступком или особенным послушанием. Домерик не любил вызывать к себе интерес, а может быть, просто опасался, что за изучением последует отцовская оценка.

— Ты выглядишь очень свежим, — прокомментировал отец. — Климат Долины пошел тебе на пользу.

— Мне жаль, что мы потеряли Редфорт, — выпалил Домерик.


Отец, не глядя, нащупал в кармане монокль и снова зажал у глаза. Теперь он смотрел на сына, как настоящий ученый. Казалось, за увеличительной линзой скрывался не простой зрачок в обрамлении светло-серой радужки, но особый измерительный прибор, улавливающий и фиксирующий любое движение, взгляд, вздох, даже мысль Домерика Болтона.

— Я только что получил срочную телеграмму из Берлина, новости крайне обнадеживающие, — проговорил герр Болтон, не меняясь в лице. — Армия Рейха как никогда близка к победе, и на восточном фронте враг отброшен лишь за последние сутки на два десятка километров. Мы вернем Редфорт и прилегающие к нему территории, мы вернем Винтерфелл и прочие земли, которые союзнические войска так жаждут захватить.

Он говорил без тени сомнения, точно повторяя сводку по радиоприемнику. Если бы ему, несмотря на тихий голос, доверили вести новостную передачу, ни у одного жителя Германии не возникло бы сомнений в том, что союзники и вправду бегут в страхе, теряя по пути оружие, припасы и измаранные штаны. Но герр штурмбаннфюрер не работал на радио и лгал как любитель.

Домерик не знал, что сказать. Такую карту кроют лишь одномастной.

— Я… благодарен за возможность вернуться, — выдавил он.

Радость первых минут как-то очень быстро и незаметно угасла.

Скрипнув сапогами, герр штурмбаннфюрер вернулся к столу.

— Тебя проводят в нужный корпус, в нем есть горячая вода и зимой не придется дрожать от сквозняков. Мой адъютант принесет теплую одежду и новые сапоги, — он смерил взглядом пыльные ноги Домерика, на миг остановившись на ссадине от столкновения с велосипедистом, — и новые брюки. Звание.

— Что? — не понял Домерик.

— Ты не получил звания и не получишь, пока не пройдешь шестимесячную трудовую повинность после выпуска из таргюгенда.

— Надеюсь оправдать ваше доверие, герр штурмбаннфюрер, — вот и пригодилась фраза, которую Домерик готовил по пути сюда.

Только произнесенная вслух, она свела Домерику зубы.

На дворе сгущались сумерки. Огромная труба теперь не так выделялась на фоне увядающего сизого неба, на вышках горели огни прожекторов, медленно оглаживающих световыми лучами территорию лагеря. По широкой дороге от ворот к плацу вели заключенных — две ровных и нескончаемо длинных колонны, разделенные бороздой в одного человека. В холодеющем вечернем воздухе были хорошо слышны окрики охранников и шарканье тысяч — нет, больше! десятков тысяч — ног, обутых во что придется.

У ворот играл оркестр. Обладающий музыкальным слухом Домерик поморщился: он не слышал ни одного хорошо настроенного инструмента.

— В строй, ублюдки еврейские! — заорал один из дежурных, несколько капо побежали вдоль шеренг, следя, чтобы заключенные стояли ровно.

Никто не должен был сходить с дороги, шаги в сторону запрещались. Капо размахивали палками, раздавая глухие удары. Домерик видел, как некоторые из заключенных, не успев остановиться, наталкивались на впереди идущих, и падали по одному, а то и вместе с тем, на кого случайно наваливались сзади. Поднимались не все.

Далеко-далеко опустился почти неразличимый взгляду белый пунктир шлагбаума, еле слышно заскрипели ворота.

— Лучше пройти сейчас, — сказал офицер. — Дальше их поведут на перекличку, и придется ждать.

Домерик проследовал за ним. Часовой-баварец был прав: с возвращением четырех тысяч заключенных, которых днем отправляли на работы, воздух в лагере переменился. Только разве раньше он был чище?

В мыслях об этом Домерик проследовал в жилой корпус. Ему выделили две комнаты на втором этаже, помещение с ванной и сортиром. На окнах стояли пыльные фикусы — один совершенно засохший, два других еще живые, но чахлые. Кувшин с питьевой водой и сменную одежду принес совершенно седой человек, прятавший взгляд. На его форме были лишь черные погоны шутце.

Домерик и хотел бы окликнуть его, да не успел.

Он лег на узкую кровать, не раздеваясь, и забросил руки за голову. На потолке сидела муха — черная, жирная и, казалось, мертвая. Хотелось потрогать ее чем-то, чтобы убедиться, но у Домерика не осталось сил на поиски подходящего орудия для эксперимента. Встреча с отцом прошла не хуже, чем могла бы, чем он готовился и чего в глубине души опасался. На отце великолепно сидела форма — галифе и начищенные сапоги, серый приталенный мундир с петлицами и погонами, обвивающая плечо красная повязка. Он вовсе не постарел, он вовсе не изменился.

Пытаясь представить его прежнего — в черной парадной униформе, тогда еще не вышедшей из оборота — Домерик прикрыл глаза и уже не открывал их, сознание милостиво отказало ему в продолжении тягостного дня.

Ночью кто-то осторожно снимал с него сапоги — Домерик чувствовал это, но не противился, уж слишком сладок был сон. Чувство опасности и нестабильности своего положения, испытанное за день, будто разошлось кругами на воде и затухло, сновидения не тревожили его, поэтому, когда наутро он разомкнул глаза, выделенная ему комната показалась почти уютной. Через пыльную штору едва проникало солнце, но окна будто бы светились снаружи, маня как можно скорее выбраться из душного помещения на утреннюю прогулку. О том, где именно он находится, Домерик вспомнил почти случайно, проходя мимо умывальника.

Худой, точно скелет, человек в полосатых куртке и штанах замер, не выпуская из пальцев щетки. На его груди был нашит черный треугольник, под ним читалось полустёртое число — номер заключенного. Увидев Домерика, он опустил голову, нездорово костлявые руки повисли, точно картофельные плети.

— Я не просил… — начал Домерик.

Человек, казалось, одеревенел. Он хотел успеть — ему приказали под страхом смерти — вычистить умывальник и сортир в новом жилище сына коменданта, а он оплошал, попался с поличным.

— Тебе запрещено со мной говорить, да?

Ему казалось, он узнает правила этого странного места сходу.

Чтобы не пугать несчастного еще больше, а скорее, чтобы самому поскорее избавиться от свидетельства чужого унижения, Домерик захватил куртку и вышел на лестницу. Что делать с дверью? Запереть? Он подумал вернуться, но только вздохнул и быстро сбежал по ступеням. У него не было ничего своего — точно так же, как и у тех заключенных, что маршировали вчера по пути к аппельплацу.

Воздух на улице был теплым и влажным. Труба возвышалась над лагерем своим незамысловатым грубым силуэтом, из ее жерла клубами валил белый дым. Домерик закашлялся и отвел взгляд.

Человек с широкими покатыми плечами подошел к нему — той походкой, которой не бывает у пленных, загнанных в клетку людей. Между тем, Домерик заметил у него зеленый треугольник и номер. Капо? Старший барака?

Вопреки ожидания Домерика, заключенный достал из кармана сигарету и закурил. Домерик догадывался, что просто так здесь сигареты не получить. Заключенный вскользь смотрел на Домерика, его вялое безразличие напомнило Домерику герра штурмбаннфюрера.

— Мне нужно… поговорить с комендантом, — сказал Домерик.

Несмотря на неприятное поведение, 12031 мог оказаться полезным.

«Оказаться полезным» — Домерик перехватил собственную мысль, и ему стало гадко. Так мог мыслить отец, так могли считать в столице. Человек, которого мы пленили и посадили в трудовой лагерь, может принести нам пользу, сделать нацию еще сильнее, а потом, когда он станет никуда не годным отработанным материалом, мы его уничтожим.

12031 затянулся с таким удовольствием, точно специально готовился к этой сцене с сигаретой, караулил Домерика за углом и вырулил именно для того, чтобы показать свое исключительное положение новоприбывшему нацисту.

— На обеде, — медленно, с удовольствием проговорил заключенный.

Наверняка, он и сам не знал недостатка в провианте. Домерик теперь почти не сомневался, что заключенный не просто проходил мимо, а ждал.

— Ты отведешь меня к нему?

Сигарета перекатилась в толстых губах заключенного, серые глаза блеснули хитрецой.

— Вы приказывайте, а я сделаю, — проговорил он и назвал Домерика по фамилии, — герр Болтон.

Они пошли через двор. Длинная дорога уходила вправо, к шлагбауму и стене, опоясывающей лагерь, в стороне остался административный корпус, где Домерик вчера говорил с отцом. Мотки колючей проволоки с ярко-желтым предупреждающим знаком отделяли место для построения заключенных от основного блока бараков — некрасивых одноэтажных построек с плоскими крышами и крошечными окнами — по одному на каждой глухой стене. Тонкие фигуры маячили внутри — двери большинства бараков были распахнуты, из них даже на внушительном расстоянии несло смрадом.

Безлюдность, накануне поразившая Домерика, оказалась обманчивой. Две машины стояли по двум сторонам дороги, белокожие заключенные с трудом заволакивали в кузов трупы. То, что Домерик поначалу, лишь подходя к баракам, принял за мешки, тоже было обманом зрения. Люди лежали у входов и просто на земле — повсюду, куда мог дотянуться взгляд. Те, что скопились за день, были убраны вечером, но после долгой душной ночи картина переменилась.

Проснувшись, Домерик собирался присоединиться к отцу на обеде, но теперь переменил свое решение. Он делал механические быстрые шаги — вперед, вперед, пересекая дорогу и заворачивая за сараи, в сторону жилых корпусов для администрации и хозотсека, туда, куда вел его провожатый.

Прямо перед ними упал человек — один из десятка, конвоируемого между бараками. Никто не обратил внимания.

12031 остановился и сонно покосился на солнце, жарко припекавшее его черную кудлатую голову. Он был готов подождать: куда торопиться заключенному? Домерик опустился на колени перед упавшим. Глаза в черных ввалившихся глазницах были открыты, сухие губы были серыми и сухими. Он как-то совсем быстро начинал коченеть, подумал Домерик, ведь прошло всего несколько минут, а он стал таким жестким и тяжелым…

Горечь подступила к его горлу. Захотелось бежать прочь.

12031 взялся за сапог погибшего и осмотрел, обувь показалась ему дурной. По его жесту двое заключенных из ближайшего барака устало, обессиленно поплелись в сторону мертвеца, не поднимая глаз, молча сговорившись, взялись за его руки и потащили, волоча спиной по гравию. Домерик смотрел им вслед. Застучало в виске — дурной знак.

Он шагнул вперед и на мгновение подумал, что потерял путь, что заплутает между желтыми бараками и белесыми скрюченными телами, которые не были видны вчера в темноте.

— Почти дошли, герр Болтон, — сказал заключенный номер 12031.

Каменный корпус с клумбами по обеим сторонам от подъезда вырос перед Домериком, будто во сне. На массивных каменных постаментах, напоминавших толстопузые бочки, росли редко высаженные ярко-розовые хризантемы. Проглядывавшая между стеблями земля была масляно-черной, плотной.

Герр штурмбаннфюрер пригубил бокал с водой и промокнул рот белоснежной салфеткой.

Домерик опустился на стул, который ему указали. Его руки все еще чувствовали тяжесть чужой мертвой головы.

— Признаться, я уже закончил завтрак, — сказал Болтон. — Надеялся, ты придешь раньше, но как можно осуждать юношу, проделавшего столь долгий путь?

В его глазу снова блестел монокль — тот ли самый, что необъяснимо сильно пугал Домерика в детстве? Льдистое стекло казалось маленькому мальчику паразитом на лице отца, хищником, смертельно опасным врагом, которого отец по незнанию, а может, и умышленно привечал до поры.

Домерик потянулся к воде — казалось, в носу все еще стоял жирный удушливый воздух с улицы. Труба дымила днем и ночью.

— У тебя… умирают люди прямо на улицах, — проговорил он, не узнавая собственного голоса. — Как ты остаешься… равнодушным?

— Ты наблюдателен, — кивнул штурмбаннфюрер. — У нас действительно не хватает ресурсов, чтобы убирать тела, но я надеюсь решить этот вопрос: к концу недели прибудет шесть вагонов с заключенными из Белой Гавани, всего больше тысячи человек. Это был лагерь смерти, а значит, выжившие здоровы и полны сил.

Монокль блеснул — солнце, сделав малую часть дневной амплитуды, наконец, подошло к окнам.

Штурмбаннфюрер указал на еду:

— Есть вареные яйца, хлеб и печеный лук, также чуть позже, к обеду, будет жареная свинина с кашей. Тебе следует подкрепить силы: с провиантом неважно, как ты мог заметить, так что стоит довольствоваться малым. К вечеру мы отправимся в город и поужинаем как следует. Есть замечательное место, «Пироги Фрея».

— Отец! — вскричал Домерик. — Пироги! Лук и свинина! Как ты можешь… все это…

Он замолчал и тяжело откинулся на спинку стула. Штурмбаннфюрер смотрел на него как на идиота.

— Я видел, как люди падают замертво прямо на плацу!

— Ты всегда был чрезвычайно впечатлительным юношей, — голос Русе Болтона звучал еще тише обычного. — А я всегда говорил, что страсти и пустые страдания губительны для наследника дома, недопустимы для истинного арийца.

Он поднялся из-за стола и прошелся к окну — неприятно скрипнули начищенные сапоги.

— Рамси, оставь нас, — приказал он.

Домерик оглянулся на звук шагов — он и забыл о своем провожатом — заключенном с зеленым треугольником. Он все это время был здесь? Домерику стало неловко.

Штурмбаннфюрер заговорил мерно и медленно, успокаивающе, почти убаюкивающе:

— Заключенным выделяется ровно столько ресурсов, сколько Рейх считает нужным израсходовать на них, на всех опасных и гиблых элементов современного немецкого общества. Мы находимся в стране, которую еще недавно топтали чужие ноги, принадлежавшие племенам, стоящим по развитию куда ниже нашей расы. Все, что делается теперь для них — на территории, освобожденной от губительной демократии и спасенной от анархии, — делается на деньги Рейха.

Он обернулся к Домерику.

— На твои деньги, ценой твоих слез и крови, твоей жизни, которую ты без колебаний должен быть готов отдать фюреру.

— Да, герр штурмбаннфюрер, — сказал Домерик, поднялся и выбросил вверх руку.

Машинально, не ощущая ни благоговения, ни гордости, но и не чувствуя боли.

Отец говорил правильные вещи, те самые, что он слышал с десяти лет в юнгфольке, и потом — в таргюгенде. Реакция была молниеносной, выработанной за долгие годы, совершенно автоматической и успокаивающей. Ничего другого и не требовалось — согласиться с единственно верной идеологией и поднять руку, послать свою сердечную благодарность от самого сердца — к Солнцу, в далекую ставку фюрера, который любит всех детей. И юношей, и мужчин.

Домерик остался стоять, Русе Болтон снова смотрел в окно, взгляд его был задумчив, а губы особенно тонки.

— Ты должен беречь себя, — наконец сказал он. — Идет война, и она еще не закончена безоговорочной победой Рейха. А пока мы не победили и не отправились в уютное и безопасное поместье недалеко от Берлина, или куда-то еще, где будет лучше и спокойнее, не сочти за бестактность: будь тихим. Все, что ты видишь вокруг — лишь временная мера. Сейчас даже самые «здоровые» трудовые лагеря мало отличаются от лагерей смерти.

Испытывая легкую тошноту и вовсе не желая есть, Домерик силой заставил себя улыбнуться:

— Я еще могу позавтракать, отец?

Он вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. Бурая горбушка хлеба показалась ему похожей на большой шмат сырой говядины серого мраморного оттенка, и его замутило не на шутку.

Русе Болтон посмотрел почти с нежностью, он разрешил отломить хлеба и потянуться за ломтиком сыра. На вкус хлеб показался Домерику пресным и каким-то… жирным. Как будто все здесь делалось и пеклось из пепла. Домерику стоило больших усилий запихать в себя вареное яйцо, доесть горбушку, намазанную маслом, и выпить стакан молока. Русе Болтон наблюдал за ним, смотрел в окно, листал какие-то бумаги.

Домерику показалось, он заметил на обложке желтой папки свое имя — длинную петлю буквы «D», выведенную шрифтом Зюттерлина. Отец опустился на кожаный диван и стал переворачивать страницы.

Личное дело, понял Домерик. С самых малых лет до сегодняшнего дня. Двойки по математике и высшие баллы по чистописанию, успехи в литературе и истории — и с трудом полученные удовлетворительные оценки по естественнонаучным предметам. Отец увлекался химией и биологией — Домерик ненавидел обе дисциплины. Отец хотел вырастить из Домерика спортсмена, но разве эпилептик получит по гимнастике или плаванию высший балл? Вместо чрезмерно популярной и поощряемой филателии Домерик предпочитал книги, и это тоже было соответствующим образом отмечено. Как и уроки музыки у старого еврея, успехи в игре на арфе — самом неповоротливом, немобильном, а значит, и бесполезном инструменте. Запрет подобных уроков сверхсрочным письмом из дома. Серьезное увлечение конным спортом, прерванное парой сильных припадков. Депрессия, новые припадки, дерзкие слова, брошенные учителям, и после, когда было уже слишком поздно, вызывавшие невозможно горькое сожаление…

Перед глазами Домерика пронеслось сразу несколько отвратительных историй, связанных с болезнью и порожденным ею чувством никчемности: истории об издевательствах сверстников, недовольный завуч в пенсне, фрау Дастин — самая строгая воспитательница и не самая добросердечная родственница. Джаспер, Крейг, Микель Редфорты, лучшие друзья, которые никогда не давали Домерика в обиду.

Когда их согнали в гетто, Домерик остался один. Джон Ройс вышел на построение без желтой звезды, которую всем евреям приказали нашить на одежду — и его избили так, что бедной Изилле Ройс пришлось неделю неустанно сидеть при умирающем отце. А ведь Бронзовый Джон был крепким, очень крепким мужчиной. Потом нацисты добрались и до Иззи.

Бумага шелестела, штурмбаннфюрер медленно перелистывал страницы.

Двенадцать приступов эпилепсии за восемь лет, одна юношеская почти-влюбленность в Изиллу Ройс, одна короткая почти-ненависть к Микелю, ее жениху. Желание защитить их всех — и полное бездействие, скованные страхом руки. Кому принадлежало перо, запечатлевшее самые скверные моменты одной большой скверной жизни Домерика Болтона, сам герой не подозревал. Было ясно одно: отец никогда не выпускал его из виду.

Теперь он отложил папку, не сказав ни слова. Заканчивай завтрак, мальчик, это все.

Домерика охватила бессильная злость: даже теперь отец заставил его крутиться ужом на сковородке, не прочитав вслух ни строчки!

Домерик поднялся и отбросил салфетку.

— Жду дальнейших распоряжений, герр штурмбаннфюрер.

Скороговорка вполне удалась, это он понял сразу. Штурмбаннфюрер подошел к нему и поправил воротник казенной серой рубашки. Рука его пахла одеколоном, и Домерик неосознанно потянулся за запахом, способным перебить жирную дымную вонь, которую все вокруг как бы старались не замечать.

— Запомни номер того заключенного, что проводил тебя, — проговорил Болтон и заглянул сыну в глаза — снизу вверх, будучи ниже Домерика на полголовы. — Так вот, держись от него подальше.

— Он… опасен? — нахмурился Домерик.

— Он необычен, — проговорил штурмбаннфюрер. — Он капо, а значит, наделен властью над узниками двух-трех бараков, а также он усердно работает во время перекличек. Мне важно знать, насколько он хорош, а для этого никто не должен оказывать ему поддержку.

Домерик повиновался.

А важно ли было отцу то, насколько хорош его сын? Оскорбление, которое, быть может, и звучало в приказе, не было воспринято Домериком в штыки. Игру человека, при виде которого вытягивались в струну даже именитые офицеры СС, было нелегко понять и можно было даже не стараться. Тем более тому, кто только что снял с себя коричневую рубашку нацистского юнца.

Солнце стояло в зените.

Чем было себя занять?

Представь себе, что ты окружен горой трупов. Относительно здоровый, хорошо одетый, с сапогами, начищенными до блеска евреем, которого прислал сам комендант Дредфорта. Представь себе, что ты идешь через аппельплац, видя, как вдалеке, отделенные двумя рядами колючей проволоки, плетутся к одинокому домику сортира бесцветные иссушенные голодом заключенные. Их поток не иссякает, они следуют друг за другом шаг в шаг, сохраняя строй, потому что отклонение от маршрута забирает силы, а их и так едва-едва хватает на то, чтобы донести зловонные испражнения до отведенного для этой цели укромного места. Многие не доносят, но ты узнаешь об этом позже, ощущая заключенных в непосредственной близости от себя, видя их, как еще утром видел отца или номер 12013.

А вокруг — горы человеческих тел, их не успевают вывозить. Кажется, что люди умирают сотнями, но почему же их не становится меньше?..

Солнце скатилось к горизонту.

Домерик сидел на кровати уже полтора часа, уткнувшись носом в колени. Одно из них зудело — память о вчерашнем велосипедисте. Он был готов отвлечься на что угодно.

Настолько гнетущего впечатления от новой обители Домерик не предполагал. Слабая, дурная фантазия. Нужно действовать и решать, а не строить воздушные замки, вот какова была основная задача, а потому анализ давался Домерику всегда непросто. Кто мог представить, что он не сможет пережить и одного дня внутри этого страшного места, в котором мертвых едва ли не больше, чем живых, а живые все — поголовно! — так похожи на мертвых?

Далеко-далеко едва слышно звучал шум канонады. Во всем был виноват ветер, поднявшийся ближе к вечеру. Фронт приближался. Уже тут, в комнате с пыльными окнами, чувствовалось, как нарастает опасность.

Что-то липкое, болезненное развернуло в груди Домерика ядовитые лепестки. Доктор Ройс сказал бы: изжога. Лагерная еда — для неприхотливых желудков, но дело было не в коликах, Домерик расценивал боль иначе. Как вынести все это? Нельзя же не выходить из комнаты день и ночь, тем более отец приказал исследовать лагерь.

За дверью послышались шаги — пришел вчерашний шутце и несмело постучал в дверной косяк. Домерик узнал его по абсолютно седым волосам. И, конечно же, шутце был сумасшедшим: то, как он держался, кривя голову и пряча взгляд, как вздрагивали его плечи, как сам он, жилистый и сутулый, словно старался сжаться в комок, стать меньше, вовсе исчезнуть, — все это было прямым свидетельством душевного недуга. Домерик пожалел беднягу.

— Герр штурм… баннфюрер приказал сообщить вам, что он…

Домерик напрочь забыл про это!

— … просит быть через четверть часа готовым к выходу, будет ав.. авто.

Ужин с отцом не обещал ничего приятного, но это, по крайней мере, означало возможность хотя бы на несколько часов покинуть лагерь. Шутце не уходил, только медленно шагнул вглубь коридора, спрятался за дверь.

Домерик торопливо поднялся, чтобы привести себя в порядок.

— Как тебя зовут? — крикнул он и тут же отметил: обращение было не самым уважительным, а ведь несчастный забитый шутце по виду был старше его.

Неужели во всем снова виновато происхождение? Сын коменданта подобающе ведет себя с его подчиненными.

Домерику стало гадливо. Он собрался и вышел в коридор, шутце стоял, отведя глаза.

— Назовись, пожалуйста, — попросил Домерик.

Шутце заметно передернуло.

— Теон Грейджой.

— Ты швед? — Домерик попробовал угадать по акценту.

— Датчанин, герр Болтон.

— Будем знакомы, Теон Грейджой, — натянуто улыбнулся «герр Болтон» и вышел за ним.

Оказалось, штурмбаннфюрер прислал за сыном собственного шофера. Пока они шли через плац и дальше — по широкой прямой как стрела дороге, Домерик старался не смотреть по сторонам. В сгущавшихся сумерках то здесь, то там замирали, глядя на них, люди. Откуда-то доносились крики и хрипы, издалека был слышен стон, наполнивший один из желтых бараков. Лагерь был живым. В этом-то и заключалась трагедия.

— Эй, Теон, — позвал Домерик, когда они уже подходили к воротам. — Сколько ты здесь?

— Шесть лет, — тихо ответил шутце.

Больше, чем отец! Это заинтересовало Домерика.

— Значит, ты еще помнишь предыдущего коменданта?

Грейджой замотал головой: не помнит? Не хочет говорить? Но почему? Чувствуя, что и так причинил парнишке немало беспокойства, Домерик не стал расспрашивать.

У ворот стояла машина, шлагбаум был поднят, а часовые, едва Домерик приблизился, встали по стойке смирно. Отец, с комфортом расположившийся на заднем сидении черного «Хорьха», помахал Домерику рукой, демонстрируя замечательное расположение духа. Грейджой придержал дверцу, и Домерик с непривычки попытался сам захлопнуть ее, но руки шофера вдруг стали уверенными и сильными, не отпустили. Все полагалось делать по правилам, понял Домерик. У каждого незаметного винтика в этой системе своя крошечная или великая роль и лишь одна задача — не выходить за рамки предназначенной функции. Шофер открывает и закрывает двери партийным бонзам и их сыновьям, герр штурмбаннфюрер вновь вставляет монокль, а выпускник таргюгенда… Он задумался. И моментально нашел ответ: мальчишка просто делает то, чего хочет отец — внемлет демонстративной власти, роскоши, успеху.

— Герр штурмбаннфюрер, — кивнул Домерик.

Русе Болтон разрешил усмешке тронуть его тонкие губы.

— Этим вечером можешь называть меня отцом.

Машина пришла в движение, и над бампером затрепетал маленький треугольный вымпел сухопутных войск Вермахта.

— Отличный автомобиль, — честно признал Домерик, ему никогда не случалось ездить на таком. — Однако, водитель…

Руки Грейджоя лежали на руле, левая напоминала птичью лапу, лишенная указательного и безымянного пальцев, на правой отсутствовал мизинец.

— О, можешь быть спокоен, — заверил его отец. — Грейджой вовсе не такой, каким кажется. Верно, герр шутце?

Водитель сразу же выпрямил спину, убрал правую руку, и четыре пальца вцепились в рукоять передачи скоростей.

— Так точно, герр штурмбаннфюрер, — отчеканил он.

Наверное, и ему покидать лагерь было в радость. Наверное, вдали от зловония и уродства смерти, от этой ужасающей модели гибели самого человечества все они — и отец, и Грейджой, и сам Домерик Болтон чувствовали себя в большей степени людьми, чем деталями механизма. Конечно, за себя и шутце Домерик мог ручаться в большей степени.

Ветер растрепал его волосы, он плотнее запахнул куртку, стремясь сберечь тепло.

— Включи музыку, Теон, — попросил штурмбаннфюрер, и шофер покрутил кнопку радио. Передавали оперу, в которой Домерик не мог разобрать ни единого слова.

«Хорьх» был восхитительно мягок на ходу, и мерный шум мотора успокаивал Домерика. Отец задумчиво барабанил по сидению, и Домерик украдкой разглядывал его руку — некрупную ладонь с гладкими ровными пальцами, очень ухоженную, но и очень неброскую — без характерных черт и изъянов. На безымянном темнело кольцо с двумя черными нацистскими рунами. Обручального кольца герр штурмбаннфюрер не носил. Домерик подумал, что не испытывает по этому поводу ни разочарования, ни обиды: мать его умерла еще тогда, когда он был ребенком, а вторую жену отца Домерик практически не знал. Теперь герр штурмбаннфюрер снова был вдовцом, и уже довольно давно.

Домерик осторожно взглянул на лицо отца, темный профиль с блестящим моноклем выделялся на фоне угасающего неба, жидкие пряди волос трепетали над его лбом и у висков. Он не показался Домерику старым, он действительно не менялся с годами. Как сложилась бы жизнь — его и Домерика — если бы теперь, ближе к концу войны, он сошелся с какой-нибудь фройляйн и снова обрел семейный очаг?

Точно читая его мысли, Русе Болтон медленно повернулся.

Домерик отвел взгляд первым и рассмеялся.

— Ты совсем не меняешься, — проговорил он. — В детстве я запомнил тебя именно таким.

— А ты вырос очень красивым, сын, — прозвучала ответная любезность.

Домерик смутился, когда штурмбаннфюрер похлопал его по руке и на несколько мгновений сжал пальцы Домерика своими.

— Очень.

Огни города окружили их и рассыпались вокруг, точно рой маленьких золотистых мошек.

— Город бомбили, — сказал отец. — Вон там, погляди, башня ратуши завалилась на сторону. И нам придется сделать крюк из-за разрушений, которые пока еще не успели разобрать. — Он сдвинулся вперед, чтобы обсудить с Грейджоем дорогу.

На шее Грейджоя блеснула капля пота, Домерик случайно заметил это.

«Хорьх» остановился, и они вышли, оказавшись в довольно оживленном, шумном и светлом квартале, на одной из тех улиц, огни на которых гаснут в самую последнюю очередь. Домерик попытался представить, какой яркой и по-настоящему праздничной была бы она, если бы не светомаскировка.

Под надписью «Пироги Фрея» красовался деревянный штандарт с подобием родового герба — две башни, соединенные мостом.

Старик, раскланявшийся с Болтоном на старомодный манер, с любопытством измерил Домерика взглядом. Рядом с отцом, одежда которого горделиво пестрела знаками отличия, Домерик почувствовал себя голым.

— Герр Фрей — мой добрый друг, — без выражения произнес Русе Болтон.

Впрочем, ощущения близости или хотя бы схожести их взглядов Домерик не проследил, как ни старался, Уолдер Фрей показался ему неприятным человеком. Все стало яснее, когда уже пробуя «знаменитые пироги от Фреев» Русе Болтон обронил невзначай, что Фреи — образец арийской сплоченности и семейственности, и извлек из кармана желтую фотокарточку одной из дочерей старика. Со снимка Домерику улыбалась пышущая здоровьем полногрудая румяная фрау — кровь с молоком. Штурмбаннфюрер назвал крупную цифру — состояние бюргера. Домерик слушал вполуха, сладкое вино ударило ему в голову, а ноги стали будто ватными.

Грейджой остался в машине, может быть, стоило принести ему чего-нибудь? Домерик в очередной раз задумался, грубо разделив названную отцом сумму на примерное количество заключенных, которое попалось ему на глаза в лагере. Четыре тысячи рабочих плюс тысяча новыми вагонами на следующей неделе, плюс те, кто не мог работать и оставался в бараках…

Кельнер принес графин хорошего кальвадоса — редкость для польского захолустья, но никто — ни Домерик, ни штурмбаннфюрер не притронулись. Появился пирог с фасолью и жирным красным мясом — Домерику было сложно понять это расточительство, тем более, что, как он заметил, мяса штурмбаннфюрер почти не ел. В последнее время стало модным подражать фюреру в вегетарианстве, но Русе Болтон предпочитал постную «здоровую» пищу еще тогда, когда они жили все вместе: Домерик, отец и мачеха.

— Женишься на ней? — уточнил Домерик.

Русе чуть заметно вскинул брови.

— Если успею.

Взгляд его был маслянистым, текучим, Домерик никак не мог поймать его на себе. Неосторожно покачнув стол, он поднялся и, стараясь сохранять равновесие, направился освежиться. Его повело — стоило вначале плотнее поужинать, а уж потом прикладываться к напиткам. Также алкоголь мог вредно сказаться на лекарстве, которое прописал Домерику еще доктор Ройс.

У уборной группка наряженных проституток умолкла, стоило ему приблизиться. Одна из них, самая бойкая, проговорила что-то по-польски и засмеялась, но Домерик предпочел не реагировать. Ему всегда было довольно сложно в ситуациях, требующих немедленной реакции, а уж тем более тогда, когда неприятный субъект пытался заговорить с ним или пытался обратить его внимание. Внутри два джентльмена замолчали, стоило Домерику пройти мимо.

Мерзкое место.

Все дело было в том, что он позволил себе поверить в возможность по-настоящему хорошего вечера, в ласкового и заботливого отца, которого всегда надеялся увидеть рядом с собой.

Отец говорил с кельнером — короткостриженым молодым человеком с вытянутым лицом и некрасивым, будто стесанным подбородком. В углах глаз штурмбаннфюрера пролегли мелкие морщинки, и, если бы Домерик плохо знал его или был готов обмануться, он подумал бы, что герр Болтон улыбается.

Показалось.

Стоило Домерику вернуться, отец посмотрел на него с прежним безразличием. Казалось, за десять минут отсутствия потерялось что-то важное, прекратилось биение и без того скудного родника.

— Ее брат, — кивнул Русе Болтон в сторону кельнера, занявшегося другими столиками. — А там — другой, — он указал в сторону барной стойки и задержал взгляд на другом мальчишке с напомаженными волосами и характерными фреевскими чертами. — Весь город кишит Фреями, а это заведение — просто сердце их гнезда, мягкое лежбище. Поляки — скверный народ, тараканий. И стоит взять кого-нибудь из них за рыжие усишки и выдернуть из привычной атмосферы, они представят собой весьма неприятное зрелище. Их хочется давить. Зато вместе…

Он отпил кальвадоса — губы его, обычно бледные до синевы, заалели.

— Вместе они вполне могут сойти за добротный пчелиный улей. Польская кухня, музыка, традиции, даже речь — подобострастная ровно настолько, чтобы не казаться навязчивой.

Домерик вздохнул. Сколь расточительным на похвалу, оказывается, мог быть отец, комментируя повадки народа, поневоле ставшего гостеприимным для своих захватчиков! Больше не хотелось ни есть, ни пить.

— Зачем мы приехали сюда? — спросил Домерик. — Ты хотел показать мне, что их будущее уже здесь, что оно — единственное для них — уже наступило? Мы будем пировать на их земле, а они — прислуживать нам?

Русе Болтон неопределенно повел плечом.

— Ты огляделся по сторонам и сделал неплохие выводы, сын. Я не подсказывал тебе.

Отец знал, куда бить.

— Я не готов веселиться с тобой и… со всеми вами, — тихо проговорил Домерик. — Могу я… отправиться обратно?

— Обратно в лагерь? Вне всяких сомнений, авто ждет у входа.

Штурмбаннфюрер говорил без выражения, как-то даже устало. Он откинулся на спинку стула и закурил, затем обвел зал скучающим взглядом, вскользь прошелся и по Домерику.

— Мне хотелось бы верить, что теперь, вступив во взрослую жизнь, ты не наделаешь ошибок, — еле слышно проговорил он. — Мне не хотелось бы видеть своим наследником слюнтяя и труса.

Его глаза смотрели Домерику в лицо.

— Или предателя.

Домерик поднялся, снова пошатнув стол, и графин заходил ходуном, тяжело шевельнулась внутри прозрачная жидкость. Точно прячась за спинкой стула, Домерик сжал ее пальцами.

— Ты… едешь?

— Нет, еще останусь, — так же бесцветно ответил штурмбаннфюрер.

Он снова покосился в сторону бара, и один из молодых Фреев отвлекся от натирания бокалов, чтобы отсалютовать любимому гостю. Болтон удовлетворенно кивнул в ответ.

Нетвердым шагом Домерик вышел на улицу и с облегчением заметил «Хорьх»: Грейджой отогнал его на противоположную сторону улицы. С неопределенным чувством Домерик опустился на сидение и похлопал шофера по плечу:

— Едем домой, Теон. Отец намерен остаться здесь и…

Внезапно он вспомнил.

— Ты, должно быть, голоден? Я совсем забыл, я хотел принести тебе часть пирога.

Он попытался вылезти из машины, но Грейджой вдруг проявил невероятное проворство, он выскочил на улицу и загородил Домерику путь.

— Нет, нет, герр Болтон, — он затряс головой, как безумный. — Не возвращайтесь!

— Но почему? — опешивший Домерик легко позволил усадить себя обратно в машину.

Уже когда они тронулись и мягко поехали вдоль темной каштановой аллеи, Грейджой неопределенно ответил:

— Вы могли заметить что-то лишнее.

— Я не понимаю тебя, — проговорил Домерик.

Весь вечер ему казалось, что он что-то упускал, что-то важное и между тем лежащее прямо на виду.

Теон Грейджой теперь ехал молча, точно не расслышал последнего вопроса. Разрушенная ратуша осталась позади, скрылась за разбомбленными домами и тополиными аллеями, гораздо более успешно ночью, чем днем, маскирующими неприглядную судьбу города. «Хорьх» поднимался по пологому склону, где-то здесь вечером прошлого дня Домерик столкнулся с мальчишкой-посыльным и расценил случившееся как неудачу. Как можно было считать такую мелочь — лишь подобие настоящей катастрофы — чем-то значительным и важным? Как можно было чувствовать боль в ноге и принимать ее за настоящую, находясь в паре километров от скопища шести с лишнем тысячи человек, каждый из которых чувствовал нестерпимую смертельную боль на протяжении многих лет?

Домерик задремал. Он не слышал, как авто остановилось, уж слишком мягким был его ход.

Шутце открыл дверцу и осторожно тронул Домерика за плечо.

— Я дойду сам, не беспокойся, — проговорил Домерик, выбираясь из машины.

В голове рваными ошметками оседали воспоминания и мысли: отец готовился к свадьбе с дочерью человека, которого презирал, накануне обещанной победы, которой, скорее всего, не случится. Об этом не говорилось вслух, но факт оставался фактом, и дальновидный отец подстилал себе соломку.

Шагая вдоль рельсовой ленты к плацу и баракам, отвлеченно считая шаги — по два на три шпалы — он думал о собственном предназначении. Даже слабый, хилый эпилептик с неопределенными политическими взглядами, он оставался сыном герра штурмбаннфюрера Болтона. Он был нужен отцу.

Вернувшись к себе, он разделся и зашел в душевую. Вода казалась слишком горячей, до боли обжигала плечи и руки, но Домерик нашел в этом определенный символический смысл. Все, что происходило с ним, носило характер испытания. Шестимесячная повинность для выпускника таргюгенда, самая легкая из возможных служб — при отце, в концлагере Дредфорт.

Напряжение последних дней дало о себе знать, Домерик сам не заметил, как поддался искушению. Смыв мыльную пену, он начал гладить себя по животу и груди, свободной рукой обхватил член и в несколько движений помог себе возбудиться. Крошечное оконце почти под потолком душевой смотрело в ночь. Приклеившись к нему взглядом, запрокинув голову, Домерик некоторое время балансировал на грани удовольствия, ласкал себя не спеша, прежде чем, почти неосознанно ускорив движения, испытать острую и короткую разрядку.

Мутная вода, смывшая сперму, уходила в решетку под его босыми ногами.

Расслабленный, он облачился в казенный халат и вернулся в спальню. После влажного пара душевой воздух снаружи показался ему свежим и пряным. В прошлую ночь он уснул, не расстелив постели, и теперь с особенным удовольствием забрался под тяжелое стеганное одеяло, обернутое в накрахмаленную простыню. Мир перевернулся с ног на голову: аскетичный казарменный быт таргюгенда остался позади, теперь можно было вытянуться на мягкой постели в собственных комнатах с пыльными фикусами на окнах и уснуть без сновидений.

@темы: слэш, джен, ББ-2017, NC-17, AU, драма

Comments

[Машшкъ]

— Я не вправе обвинять тебя, Теон, — проговорил Домерик. — Когда-нибудь, если захочешь, ты все мне расскажешь, и мы вместе подумаем, как это исправить. Но сейчас… Ты можешь совершить великое доброе дело, спасти множество невинных жизней.

Он смотрел на Грейджоя и видел не офицера СС, а сгорбленного, болезненного человека, безнадежно усталого и сломленного. Возможно, это ошибка, подумал Домерик, но все же спросил еще раз:

— Ты поможешь нам?

И Теон Грейджой медленно кивнул головой.

Закончить обед им не позволили: посыльный, разыскавший Теона, передал ему записку. Даже на перевернутом листе Домерик узнал ровный убористый почерк отца.

Грейджой сорвался с места и потянулся за фуражкой, его рука замерла над хлебом и яблоком.

— Забирай, — проговорил Домерик, и тот, кивнув, распихал еду по карманам.

Ему тоже было кому отнести этот весьма скудный по офицерским меркам паек.

Домерик подумал, что машина шутце понадобилась для встречи гостей, но ошибся. До самого вечера оцепенение, охватившее лагерь, не было нарушено.

Лишь когда оркестр отыграл свои марши, а за последними колоннами заключенных захлопнулись двери бараков, створки лагерных ворот медленно поползли в стороны.

«Хорьх» въехал на территорию, шурша по гравию, неторопливо подполз к административному корпусу и остановился. Из машины вышел только водитель.

Домерик понимал, что это значит. Пересадочную станцию, скорее всего, разбомбили. Значит, некому будет отвлечь отца.

Запирая дверь на задвижку, он снова ощущал, как дрожат руки: так всегда происходило, когда он осознавал тщетность какой-либо попытки, а это с ним случалось весьма часто.

Тихий стук раздался около полуночи. Домерик плотнее обхватил колени, кутаясь в одеяло. Он знал, что не уснет, поэтому ждал в кресле.

— Уходи, — проговорил он.

Ему никто не отвечал. Домерик представил, как отец по ту сторону двери скрещивает руки на груди, опускает веки, терпеливо ожидая. Возможно, он снова держит за поясом кнут. Возможно, он понимает, что значит для Домерика эта отсрочка.

— Я не открою.

Завернувшись в кокон, он вжался в спинку кресла.

Разделяющая их дверь показалась Домерику картонной, так отчетливо он услышал ответ:

— Задвижка, Домерик. Я не стану ломиться к тебе.

Будто все органы чувств обострились: Домерик слышал дыхание отца и, несмотря на преграду, будто видел, как раздуваются его тонкие ноздри. Всего-навсего отсрочка на пять или десять минут.

Он понимал, что не сможет сидеть взаперти до скончания времен, ему вряд ли хватит душевных сил даже на эту ночь.

Нетвердым шагом он подошел к двери и положил пальцы на круглую ручку.

Что будет, когда отец появится в комнате? Его тихий властный голос прикажет пройти в спальню, и противостояние окажется невыполнимой задачей. Тогда к чему борьба?

Домерик легко потянул засов в сторону. Штурмбаннфюрер шагнул внутрь, и его монокль блеснул отраженным светом.

— Не приехали?

— В городе, — отозвался герр Болтон и положил руку сыну на плечо.

— Мне раздеться?

Казалось, Домерик научился сдерживать дрожь.

Осторожные пальцы отца легли ему на шею и чуть сжали.

— Сегодня не станешь меня бить?

— Нет.

Отец поцеловал Домерика в губы — кратко и сухо.

— По-прежнему нет горячей воды, — проговорил Домерик, уткнувшись ему в плечо.

— Мне стоило поселить тебя в своем корпусе, — отозвался штурмбаннфюрер. — Только теперь уже поздно.

— Почему?

Русе Болтон не ответил.

Он легонько толкнул Домерика в сторону спальни и начал раздеваться на ходу, так, что у постели оказался лишь в сапогах и широких штанах галифе. Домерик едва расстегнул рубашку.

— Ложись, — приказал отец, и Домерик опустился спиной на покрывало.

Отец навис сверху и прижался к его лицу губами — все так же не встречая сопротивления.

— Пожалуйста, — слабо проговорил Домерик, — не нужно… как в прошлый раз.

Каждое прикосновение отца сворачивало желудок в тугой узел. Домерик забился, когда отец стянул с него штаны вместе с бельем и провел ладонью по паху.

— Тебе придется потерпеть.

И все повторилось — несмотря на вялые протесты Домерика, звучавшие все глуше. Уверенные движения отца не доставляли боли, по всей вероятности, цель штурмбаннфюрера была вовсе не в этом. Бесшумный и совершенно глухой к мольбам, он обмакнул несколько пальцев в принесенный крем и медленно ввел их в Домерика.

Боясь испачкать простыню, Домерик попытался отстраниться.

У него под спиной оказалась подушка, скрученная в валик, это отец подложил ее, приподнимая бедра Домерика вверх.

Расположившись между разведенных бедер сына, Русе Болтон действовал так, словно брал женщину. Член его, скоро оказавшийся внутри, двигался медленно, почти не причиняя болезненных ощущений, но Домерику пришлось закусить собственную руку, чтобы не закричать.

А потом Домерику показалось, что он падает навзничь: так неестественно изогнулась спина независимо от его воли. Голова вдруг забилась о железную спинку кровати, и от удивления Домерик вздохнул.

А через мгновение он уже кричал, едва не захлебываясь пеной. Отец обхватил его голову руками, переворачивая на бок. Тугая боль тянула из него жилы, выкручивала руки, продавливала спину. Домерик уже не осознавал, где он, и что происходит. Бесконечное падение не прекращалось, только теперь все его тело извивалось и корчилось, не имея опоры.

Он не ощущал собственных слез и не слышал крика. Припадок захватил его со стремительной страшной силой и вывернул наизнанку, переломав кости, вытащив наружу все его существо.

Затылок налился тяжестью, его руки и ноги обрели чужеродность. Точно все его тело обернули тканью.

Последнее, что он почувствовал перед тем, как боль выдавила ему глаза, был поцелуй отца. Русе Болтон обнимал его за плечи, прижимая к груди.

На лицо Домерика будто легло полотно.

И разомкнув глаза, он увидел белоснежные равнины.

Он падал, колыхался в невесомости, то стремительно спускаясь, то легко паря, точно перо, подхваченное порывом ветра, или снежинка, которой было еще далеко до земли. Все, что происходило с ним, осталось где-то далеко наверху, снаружи, вне. Обо всем, что делал отец, Домерику было известно, но он больше не откликался этим аккуратным рукам, не извивался в объятиях, не раскрывался навстречу неумолимым ритмичным толчкам — маятнику отцовской похоти. Он был выше — и ниже. Он был с другой стороны.

Он знал: после ночи наступит рассвет. На востоке зазвучит канонада, заиграет унылый лагерный оркестр, а отца больше не окажется в этой постели. Рано или поздно не останется ничего.

Домерик Болтон не сомневался, что перестанет существовать — рано или поздно. Поэтому теперь не стремился прервать или закончить мучение, капитулировал, предвкушая победу.

Все, что ранее было движимым, стремилось к смерти.

В ушах гудел пронзительный ветер.

Чем хуже и гаже было все на самом деле, тем более четко Домерик видел: это — не его жизнь, не его будущее. Потому что будущего…

… Чернота залила сознание.

Спустя мгновение он почувствовал, как побежал по вене огонь. Глюкоза и еще бог знает что, доктору Утору было виднее.

Домерик разлепил глаза и уставился на свет.

Отец курил в окно, на нем были рубашка, брюки и сапоги. Мундир висел на стуле.

Доктор Утор, взлохмаченный, сгорбленный, крайне озабоченный, вытащил из вены Домерика иглу и отошел к столику.

Он обо всем знает, понял Домерик. Конечно же, врачу можно доверять самое сокровенное и самое стыдное, потому что кто, если не он, сделает заветный укол, приводящий сына в чувство.

Домерик постарался восстановить картину событий, но сон и воспоминания составляли почти неразъемный сплав.

За окнами брезжил рассвет. Домерик попытался встать, но не смог, голова словно налилась свинцом.

Он покосился на отца, лицо у того было непроницаемым, а голос — бесцветным.

— Сможет…? — спросил он про Домерика.

Утор неопределенно пожал плечами. Он вернулся с новым шприцем и горстью лекарств, которые ссыпал больному в рот, приподняв ему голову.

Белесые отцовские глаза показались Домерику двумя осколками стекла, блестящими, но сухими.

— Мужайся, — проговорил он.

Домерик тихо застонал.

— Это была ошибка, — отрезал Болтон. — Моя, разумеется.

У Домерика не было сил, чтобы ответить.

— Во сколько они прибудут? — спросил Утор, поправляя Домерику подушку.

Штурмбаннфюрер затянулся сигаретой.

— Перед завтраком или сразу после. Оберстгруппенфюрер не станет ждать, — он повернулся к Утору. — Сколько времени тебе нужно?

— Час, два, три… — Утор оттянул веко Домерика вверх и посветил фонариком. — Молодой человек чрезвычайно восприимчив… Я постараюсь.

Домерик вновь подставил руку для укола. Его промежность наливалась теплом, будто кто-то положил на одеяло грелку. Наблюдая за его испуганным лицом, Утор сочувственно покачал головой.

— Потерпите, герр Болтон. Хуже не станет, самое страшное уже позади.

Ощущая, как снова тяжелеют веки, Домерик перевел взгляд на отца. Все самое страшное, болезненное и унизительное было здесь, прямо в этой комнате, и оно длилось и длилось, не прерываясь ни на миг.

— Поставь его на ноги до утренней переклички, — сказал штурмбаннфюрер.

Утор развел руками:

— Невозможно. Стоило быть аккуратнее…

По-видимому, Русе Болтон прервал его жестом. Домерик этого уже не застал, охотно отдавшись вдруг накатившей сонливости.

Во сне нежные руки обвивали его плечи, опрокидывали спиной вперед и снова кружили, кружили, кружили в воздухе, переворачивая, будто снежинку или крошечную чешуйку пепла. Он вылетел из трубы и осел на мир, стремясь к белизне и бесконечно возвращаясь в исходное положение.

Ему не было стыдно или больно. Он будто снова оказался в таргюгенде, вернувшись на несколько лет назад, и когда в паху приятно потянуло, он кончил, не просыпаясь. Обволакивающее тепло распределилось по телу, он задышал ровнее и распластался в одуряюще мягком мареве собственного удовольствия.

Лишь очнувшись от сна, он смутился и постарался плотнее завернуться в одеяло.

[Машшкъ]

Доктор убрал с его лба компресс и протер лицо влажной тряпицей, поднес к носу ватку с остро пахнущим раствором.

— Вот так, молодой человек, — сосредоточенно проговорил он. — Еще один укол…

Домерик вдруг вспомнил, что поклялся не подпускать к себе этого человека.

С неизвестно откуда взявшейся силой он вскочил на постели и попытался сбросить с себя руку в резиновой перчатке.

Утор оказался проворнее, чем казалось. Размахнувшись, он буквально всадил иглу в плечо Домерика. Мгновение — и наступила немота.

Цепкими птичьими пальцами доктор Утор прижимал его к кровати, пока шприц не опустел. А потом Домерик уже не сопротивлялся.

Он помнил, как долго лежал, тупо глядя в пустой потолок, постепенно становящийся чуть желтоватым от вползающих в комнату рассветных лучей. Доктор не уходил. Он несколько раз проверял пульс Домерика, вложил между его губ капсулу с лекарством и заставил перекусить оболочку, снова слушал его дыхание и светил в зрачки.

Домерик открывал и закрывал глаза.

Затем он спал. Потом вставал и ходил по комнате, вышел в уборную, чтобы опорожниться, умылся и вычистил зубы, не чувствуя вкуса зубного порошка.

Он несколько удивился своему отражению в зеркале. Из рамы на него смотрел почти обритый налысо заключенный — юноша с тусклым худым лицом и запавшими глазами.

Вернувшись в комнату, он оделся и принял из рук доктора питье.

Он больше не ощущал обиды на Утора: тот слишком многое знал о них с отцом. Он чувствовал себя так, будто его разобрали на детали, а после собрали заново, только каждый винтик встал уже не на свое место, а заменил собою другой такой же, точно каждая шестеренка, подходившая по размеру, сменила свое положение и обрела новую роль в технически совершенном, но совершенно бесчувственном механизме.

Уже выходя из комнаты, Домерик снова услышал Утора.

— Герр Болтон, — проговорил тот. — Не совершайте резких движений. Иначе вам снова может стать дурно.

Домерик неуверенно кивнул.

— Все это время вы ставили эксперименты на мне.

Утор выглядел озадаченным.

— Вылечить вас — моя основная цель.

— Это не лечится, вы знали с самого начала.

— О, нет, молодой человек, — покачал головой Утор. — Вам будет сложно представить, насколько обширны возможности современной медицины. И уж, конечно, мы тоже не подозревали бы о них, если бы не экспериментировали.

Домерик вяло улыбнулся.

— Я должен буду показать им всем, что абсолютно здоров? Сто раз подтянуться на турнике? Обежать лагерь по периметру и не задохнуться?

Он заметил на лице Утора странную усмешку.

— Идите же, — Утор кивнул на дверь. — И держите спину прямо.

Домерик спускался по ступеням, не чувствуя ног. Жухлая трава шуршала под его сапогами, потом скрипел гравий, а после — еле слышно шумели под ветром бесцветные хризантемы в пузатых клумбах у комендатуры. Он поднялся на нужный этаж и был готов вытянуться по стойке, но дежурный приложил к носу указательный палец и проговорил:

— Теперь внутрь никак нельзя. Совещание.

Домерик сел в жесткое кресло, обитое протертым розовым бархатом, и принялся ждать. Он вспомнил о завтраке, но голода не почувствовал. Он посмотрел на часы и удивился, как незаметно миновало время.

Когда дверь распахнулась, дежурный подскочил с места, а Домерик машинально поднялся. Их руки синхронно указали на солнце. Отец вышел вслед за высоким сухим человеком, в чьем лице не было ни одной мягкой черты. Одет оберстгруппенфюрер был в старомодную черную форму с красной повязкой, грудь его пестрела от орденов. На его фоне отец показался маленьким и невзрачным, лишенным своего привычного угрожающего хладнокровия.

Будто серая тень.

Оберстгруппенфюрер лишь на мгновение задержал на Домерике взгляд.

Проходя мимо, он не сбавил шага, не поднял руки в ответном приветственном жесте.

Провожая его глазами, Домерик медленно опустил плечи. Вслед за оберстгруппенфюрером и отцом прошагали другие офицеры, Домерик никого из них не знал. Их сапоги гулко зазвучали по коридору, комиссия спустилась на улицу и двинулась по двору. Домерик заглянул за пыльную шторку, чтобы осторожно понаблюдать за ними.

Все оказалось напрасно. Как можно было подумать, что кому бы то ни было будет дело до эпилептика?

Каждый шаг, сделанный вниз по лестнице, теперь отдавался в голове гулом. Домерик шел, шатаясь, как пьяный.

Оркестр играл марш — одну из десятка бравых энергичных мелодий, составлявших его скромный репертуар. Колонны заключенных уходили на работы, и оберструппенфюрер, остановившийся у аппельплаца, наблюдал за их шагом. Много ли на территории построек, требующих внимания? Много ли времени потребуется комиссии, чтобы все осмотреть и принять решение о сворачивании лагеря и начале транспортировки заключенных в тыл?

Домерик попытался подумать над этим, но сознание путалось, мысли сворачивались комками в густом киселе.

Он прислонился к стене корпуса, чтобы не упасть.

Его придержали за плечи.

— Шутце… — тихо проговорил Домерик.

Он был рад встрече, так ему показалось вначале. А потом вялая радость сменилась полным и абсолютно искренним безразличием: появление Грейджоя ничего не меняло, из-за визита комиссии ничего не происходило, грядущие ночные визиты отца не пугали.

Домерик закрыл глаза, предчувствуя обморок.

— Обопритесь на меня, — попросил Грейджой.

Трехпалая рука, попавшая в поле зрения Домерика, напоминала куриную лапу, кожистую и бледную, в пупырышках не пробившихся перьев. Желудок Домерика свела судорога, он отвернулся к стене, и его обильно стошнило.

Он хотел утереться, но побрезговал пачкать рукав рубахи, а платка у него не было.

Сверху его плечи укрыла теплая шинель — это позаботился Грейджой. Он вел Домерика по ступенькам, поддерживая за локоть, и, когда ноги у того начали заплетаться, взвалил его руку себе на плечо, приобнял за талию, осторожно помогая двигаться дальше.

Дневной свет сменился желтоватым — от лампочки.

Теон Грейджой уложил Домерика на простую койку с железной спинкой и сел рядом — Домерик слышал, как по деревянному полу проволоклись ножки стула.

Он лежал навзничь, закрыв глаза, совершенно расслабившись и ни о чем не думая.

Что-то происходило в его теле, они что-то сделали с его кровью, мышцами и нервами, лекарство от эпилепсии, якобы призванное исцелить этот недуг, отравило все его органы и члены. Он буквально чувствовал, как что-то менялось в нем, как руки, исколотые иглами шприцев, переставали ему принадлежать, как сознание, рассыпавшееся на детали, больше не получалось сплавить в одно целое. Он касался кончиками пальцев металлической рамы по краю кровати, но не чувствовал ее холода. Пробравшись под матрас и специально защемив кожу пружинистой ржавой сеткой, Домерик не ощутил и тени возможной боли. Он втягивал носом воздух, пытаясь обнаружить запахи, и распознать еле заметные прелость, полуподвальную затхлость, пыль, обычные для таких помещений, но не испытывал ничего. Куда исчезло то, что делало его человеком?

Он в ужасе распахнул глаза.

Потолочная штукатурка свисала белыми клочьями, пятна грибка складывались в причудливый узор.

— Где мы? — прошептал Домерик, вяло шевеля языком.

Едва встретившись с ним взглядом, Грейджой тут же отвел глаза.

— В комендатуре, — проговорил он. — Сюда обычно никто не приходит.

— Ты здесь живешь?

— Да.

Шофер всегда должен был быть под рукой на случай незапланированной поездки. Или побега.

Теон ушел за занавеску, а затем вернулся со стаканом воды. Домерик принял ее с благодарностью.

Теперь голова немного кружилась, волнами накатывала тошнота.

— Я оставлю вам таз на случай, если станет дурно, — сказал Теон и вытащил из-под кровати уродливую бадью. — Если вам понадобится что-нибудь, я приду ближе к вечеру. Вода есть в кувшине, теплое одеяло можете взять в комоде.

Он не знал, что еще сказать, смущение и подавленность читались на его лице так явно, что Домерику стало жалко несчастного шутце. Они так и не поговорили ни о чем важном.

Только можно ли было назвать пустяком помощь заключенным?

Теон собрался уже встать и уйти, но Домерик удержал его вялой рукой.

— Ты вез оберстгруппенфюрера со станции, — проговорил он. — Наверняка слышал, что собираются сделать с лагерем?

Теон отрицательно покачал головой.

— В машине офицеры почти не разговаривали. Оберстгруппенфюрер читал газету, после курил и ехал молча.

Домерик не без труда сел в постели. Его знобило, но теперь поддаться слабости означало погубить половину дела.

— Я разыскал вашего человека, передал инструкции. Все, что вы мне сказали. Ночью я встречусь с ним снова, мы договорились о поставке оружия… думаю, его несложно будет передать, автомобиль охрана никогда не осматривает.

Он кратко рассказал о встрече со связным. Домерик слушал вполуха, ему сделалось нехорошо.

Шутце будто хотел сказать что-то еще, но теперь замолчал. Он выглядел бы задумчивым, если бы не пальцы, напряженно впившиеся в сиденье стула. Теон Грейджой был сконцентрирован и внимательно следил за Домериком — тот не мог уловить причину собственной убежденности в этом.

— Теон, — позвал Домерик. — Ты хочешь мне о чем-то рассказать.

Тот нерешительно взглянул на него и тут же вновь опустил голову.

— Я… это вышло случайно, — забормотал он. — Поутру я подвозил здешнего почтальона… Он нес в город письма от офицеров, чтобы на станции передать их в почтовый вагон. Одним словом…

Он достал папку из плотной коричневой бумаги, но не спешил отдавать. Печать или адрес отсутствовали, тесемки были завязаны на простой двойной узел — развязать ничего не стоило.

— Это осталось на заднем сидении. Я всего лишь заглянул туда, чтобы проверить, кому адресовано, и… может быть, вам станет интересно.

Подбородок Грейджоя дрожал, когда он потянулся к шаткому столику у кровати, чтобы оставить папку.

— Я должен посмотреть, что внутри?

Грейджой кивнул.

— Не лучше ли дождаться вечера или завтрашнего утра, когда мальчишка вернется, и передать ему?

— Я оставлю это здесь, — сказал шутце.

Он поднялся, доковылял до двери и снял с крючка фуражку, но Домерик окликнул его:

— Разве у почтальона нет велосипеда? Почему ты вез его на машине?

[Машшкъ]

Фуражка в руках Теона погнулась, столь сильно он сдавил ее пальцами. Было видно, как оловянный орел на кокарде оттопырил крыло, грозя вовсе слететь с черной суконной тульи. Наверное, со стороны шутце такая небрежность была неуважением к нацистской символике. Все равно что в порыве страсти сорвать с шеи железный крест и швырнуть его в сторону.

Домерик нахмурился.

Грейджой торопливо распрямил головной убор и водрузил его на копну желтовато-седых волос. А потом вместо ответа выбросил вверх правую руку.

Домерик не успел и глазом моргнуть, как остался один.

Кое-как справляясь с тошнотой и головокружением, он спустил ноги с постели и потянулся за папкой. Он уже видел ее, в этом не было сомнений. Узел из белых завязок распался сам собой, и из плотного картонного конверта выпала тетрадь с обложкой, исписанной шрифтом Зюттерлина.

Это не было его личным делом, как он в свое время подумал, увидев папку в руках отца. Изящные готические буквы, украшавшие обложку, служили всего лишь набором символов — или шифрограммой, которую Домерик пока не способен был разгадать. Он узнал первую букву своего имени, но то была лишь деталь очередной сложной формулы.

Он ничего не понимал, переворачивая одну страницу за другой. Отдельные слова складывались в предложения, смысл которых терялся за витиеватыми формулировками. А может быть, мозг просто не хотел принимать их всерьез? «Необходимость восстановление расовой сегрегации», «недопустимость смешения крови арийцев и более низко стоящих рас», «культивирование интеллектуально усовершенствованных форм благодаря межпородному скрещиванию»…

Домерик пожалел, что в таргюгенде не уделял достаточное время естественным наукам. Иначе, может быть, удалось бы разобраться в этих многочисленных сложных формулах и примечаниях, распутать цепь сносок и перекрестных ссылок. Если бы он внимательнее относился к урокам черчения, многие рисунки и схемы были бы ему теперь более понятны, а познания в латыни помогли бы расшифровать те замысловатые ребусы, в которых легко ориентировались настоящие ученые.

Вздохнув, он потер глаза. Голова раскалывалась от боли. В ушах шумело — то ли это билась вскипевшая от наркотика кровь, то ли гул действительно был слышен снаружи: фронт приближался, и внезапный артиллерийский обстрел уже никого бы не удивил.

В центре листа синим и красным карандашами был с особой аккуратностью нарисован Витрувианский человек: две фигуры, одновременно вписанные в треугольник и круг, раскинули руки и взирали на читателя, наверняка не обладавшего столь идеальными пропорциями. Только, в отличие от да Винчи, нацистский художник орудовал еще тоньше, при изображении добавив штриховку и полутона. Это была работа математика, а не живописца, но у Домерика перехватило дыхание.

Человек, отрисованный красным, расставил руки и ноги, напоминая морскую звезду. Домерика поразила четкость контуров мышц и суставов, гениталий и лица, обезображенного гримасой ужаса. Капли крови, выведенные острым грифелем алого карандаша, были рассыпаны по всей площади тела. Казалось, несчастный был полностью лишен кожи.

Нечто похожее Домерик уже наблюдал прежде, вот только где?

Он вдруг вспомнил.

Его прошиб холодный пот. Казалось, сознание вдруг изменило ему, вывернув наизнанку его самые странные, необъяснимо пугающие кошмары. Синий человек был прорирован не хуже красного. Выпрямившись во весь рост и глядя строго перед собой, в квадрате стоял мертвец — один из тысяч тех, кто умирал возле бараков Дредфорта. Под его бледно-голубой кожей вились тугие темные вены, а седые, точно покрытые инеем, волосы падали на плечи. Пальцы на руках, будто бы зовущих в объятия, были хищно растопырены, а глаза…

Охваченный непонятным ужасом Домерик захотел захлопнуть папку. На месте каждого из глаз синий карандаш едва не продавил страницу: они будто горели густым ультрамариновым светом.

Окруженный формулами, вычислениями и неясными символами, двуцветный человек выглядел простой иллюстрацией, но отчего-то Домерик понял: это и была главная страница подброшенной ему тетради.

Ссадина на ноге, полученная от столкновения с велосипедистом, совсем уже не болела, но мальчик-поляк, который всегда отвозил почту, и теперь стоял у Домерика перед глазами. Он не мог случайно «забыть» эту папку в машине Грейджоя, его там вообще не было. По-видимому, Джон Сноу оказался прав: доверять офицеру СС не стоило.

Он скрутил тетрадь в тугую трубку и с тревогой огляделся, выискивая взглядом часы. Из-за припадка и собственных переживаний он полностью забыл о крематорной команде.

Время завтрака и отправки заключенных на работы давно закончилось, наступил самый неприятный полуденный час. В него могло произойти что угодно.

Собрав всю волю, что была, Домерик поднялся и выпил еще воды из кувшина. Низкий потолок подвала почти ощутимо давил сверху: Домерик снова чувствовал пространство и знал, который час, у него была цель и, наверное, нашлись бы силы. Хотя бы немного сил для того, чтобы выйти на улицу и добраться до крематория.

Грейджой забрал шинель с собой, и теперь мелкий и частый дождь неприятно заливал Домерику за ворот легкой куртки. Сапоги моментально увязли в грязи, и взглянув в низкое небо, он снова увидел дым — белесое марево, поднимавшееся к сизым дождевым тучам.

Перед крематорием заключенные сортировали брошенные полосатые вещи. Это означало, что новая партия несчастных отправилась утром в печь.

Спускаться вниз Домерик не решился из суеверия: отчего-то ему показалось, что оберстгруппенфюрер, обвесивший грудь орденами, первым делом двинется туда, где с трупов снимают украшения и выдирают зубы с золотыми коронками.

Путь был известен: пропетляв по коридорам, Домерик вышел к большой металлической двери и поприветствовал караульного.

— Ищете кого-то? — уточнил шутце.

Он смотрел с интересом, а спросил почти весело.

Домерик смешался.

— Мне нужно попасть внутрь.

— Нельзя, герр Болтон.

Юноша выглядел опрятным и довольным, а говорил, не скрывая улыбки.

Домерик шагнул вперед, становясь вплотную к его груди, он был настроен решительно.

— Не советую, — вздохнул шутце. — Приказ герра коменданта.

— Что вы себе позволяете? — Домерик слышал, как дребезжит его голос. — Немедленно пропустить! Я имею на это право!

Шутце кивнул, и несколько офицеров приблизились к нему, точно кто-то специально выставил охрану: раньше Домерик не видел здесь такого числа надзирателей.

— Мы не можем вас пропустить, герр Болтон, — повторил шутце. — Пока не уедет комиссия, вам запрещено…

Он не договорил. Домерик видел, как дрожали его собственные пальцы, вдруг потянувшиеся к шее офицера. Под ладонью задергался кадык, и с непонятно откуда взявшейся силой Домерик поднял человека над землей. Наверное, всего на пару дюймов. Но глядя в наливающиеся кровью глаза, полные животного ужаса, Домерик вдруг сам испугался и отступил.

Шутце не смог удержаться на ногах, он рухнул, будто мешок с песком, и распластался возле металлической двери, кашляя и давясь, пытаясь в панике ослабить воротник униформы.

Домерик оглядел помещение ошалелым взглядом. Эсэсовцы и заключенные, наблюдавшие за сценой, смотрели с открытыми ртами.

Перешагнув через ноги шутце, Домерик отодвинул засов и шагнул в комнату с печами.

Ни 802-го, ни Тормунда, ни других известных ему заключенных он не обнаружил. Работа кипела, носилки с трупами по тысячи раз повторяемой схеме поднимались к жерлу печей, и тела сбрасывались в огонь. Пепел выгребали в поддон, едкий сладковатый дым, вырывающийся из-за заслонок, щипал глаза и скручивал желудок.

Домерик отшатнулся. Он почти побежал по коридорам, выскочил из крематория и помчался к баракам, подставляя голову дождю. Надеясь увидеть хоть кого-то из знакомых, он вглядывался в лица заключенных — похожих, как две капли воды, одинаково изможденных и бесцветных. У некоторых на головах были шапки, другие стучали деревянными башмаками, третьи волокли тележки с трупами или выносили из бараков ведра с помоями.

Заскочив в хозблок, Домерик понадеялся увидеть толстого заключенного номер 11634, но и его на месте не оказалось.

В панике Домерик снова вышел под дождь.

На аппельплаце несколько человек под руководством капо устанавливали виселицы.

Нет. Их же не повесят прилюдно, крематорную команду, как и всех других, кто знает правду о количестве смертей в Дредфорте, уничтожат не у всех на глазах, а тайно — в подвале или где-нибудь на задворках. Раздавят, точно клопов ночью в темноте.

Или уже раздавили.

Он заметался, вдруг перестав соображать, в какой стороне лагеря находится. Дождь хлестал сплошным потоком, заливая глаза.

Дверь в седьмой барак была открыта.

Теперь, когда Домерик заглянул в него при дневном свете, он опешил: огромное пространство было заставлено многоэтажными койками так, что верхние заключенные спали почти под потолком. Многие действительно лежали по двое на одних нарах, перетягивая на себя одеяла. Это были счастливчики, которых работа миновала стороной.

Или неудачники — это как посмотреть. Тот, кто не мог больше работать, как правило, выбывал в результате регулярных селекций.

Между койками обнаруживалось несколько ведер со зловонным содержимым, никаких других удобств в обиталище заключенных не было. Домерик обвел помещение взглядом, безуспешно выискивая друзей. На него никто не обращал внимания.

У дверей прямо на земле сидел человек с номером 9371. С водосточного желоба, забитого грязью и гнилыми листьями, лилась ржавая вода, падая прямо ему на лицо, и он вяло слизывал ее с губ. Капли бежали вниз с его крючковатого носа. Казалось, у него уже не осталось сил, чтобы заползти внутрь или пошевелиться. Вопреки лагерным правилам, он никак не отреагировал на появление свободного человека в штатском.

— Знаешь ты, где найти Джона Сноу? — быстро проговорил Домерик. — Он новенький, я не запомнил его номер. Или 802-й, контрабандист. Поляки Торос и Берик, они работали в крематории.

[Машшкъ]

Он начал перечислять всех, кого знал по номерам или именам, но заключенный просто смотрел на него пустым взглядом.

— Нацист ищет евреев, — сказал он и вдруг растянул губы в жутковатой улыбке. — Нацист обошел лагерь, но никого не поймал.

— Я не хочу их ловить, мне нужно… поговорить с ними.

Домерик не знал, друг ли перед ним.

9371-й медленно покачал плохо выбритой головой. Правая ее часть серебрилась щетиной, а левая была темной, будто он поседел ровно посередине.

— Все начинается с разговоров. Люди не сразу берутся за оружие, вначале они договариваются между собой, у кого будет веревка, а у кого нож. Только после этого начинаются расстрелы.

Он выглядел полубезумным. Домерик вздохнул и шагнул вон из барака, но костлявая рука вдруг вцепилась ему чуть выше лодыжки.

— Нацист тоже думает, что слышит молитвы, которые евреи по ночам шепчут в ладони. Нацист считает, что он сильнее их бога и сам определит их судьбу: газовая камера, угольная траншея или химический завод, смерть в снегу в результате пешего перегона через полстраны или голодная смерть тут, в луже между бараками. Смерть в тифозном горячечном бреду, дурно пахнущая смерть от дизентерии, выстрел в затылок или удары дубинки, пробивающие череп и превращающие мозг в кровавую кашу. Бесполезная смерть у всех на глазах, — он указал в сторону виселиц на аппельплаце, — или немая и незаметная, но обоснованная научной необходимостью, — он посмотрел в сторону санчасти.

У Домерика по спине побежали мурашки. Взгляд 9371-го теперь был так внимателен, что просто не мог принадлежать безумцу. Это и было самое страшное.

— Я… не решаю, кому жить или умереть, — подавленно проговорил Домерик.

Заключенный покачал головой.

— Никто из нас не решает, но нацисты забыли об этом. Только Многоликий бог ведает это, именно ему молятся все эти двадцать тысяч несчастных, расселенных по тридцати баракам, именно у него они просят единственный дар — избавление от мучений. Так было с людьми и сто, и тысячу лет назад.

Домерик видел на его груди винкель редкого фиолетового цвета, обозначающий сектанта, последователя религиозного учения или просто сумасшедшего, якобы слышавшего глас божий.

— Помоги мне, — проговорил Домерик. — Ради твоего Многоликого или какого-нибудь другого бога. Ты должен знать, где те, кого я ищу. Я не причиню им зла.

Дождь стекал заключенному прямо на лицо, и Домерику стало не по себе: ему показалось, в начале разговора под прозрачными струями он видел другие черты.

Домерик опустился возле него на корточки.

— Ты знаешь! — в отчаянье он потряс 371-го за плечо, ледяная вода тут же залилась ему под рукав и побежала вниз к локтю. — Скажи мне, где их искать, и я дам им то, чего они просят! Освобождение!

Беззубый рот ощерился в кривой улыбке. Казалось, он придумал веселую шутку.

— Вы, нацисты, так хотели истребить тех, кого считали болезнью человечества, что забыли о настоящей болезни.

— О чем ты говоришь?

Домерик не понимал. Заключенный пожал плечами.

— Человек уже сказал нацисту все, что мог.

— Какая болезнь? О чем ты?

Он попытался припомнить, где еще не искал заключенных. Куда был бы заказан путь надзирателям, капо и эсэсовцам, где можно было бы спрятаться, не рискуя быть найденным во время первой же облавы?

— Тиф?

Заключенный довольно улыбнулся, услышав ответ.

— Тифозный барак? — полушепотом проговорил Домерик. — Это же равносильно гибели…

Туда не заходили те, кто хотел пережить эту войну. Своего рода лепрозорий стоял на отшибе, вдали от санчасти и других корпусов, лишь специально организованная бригада дважды в сутки привозила на тележке еду, а другая увозила и хоронила трупы, сбрасывая их в траншею, присыпанную хлорной известью.

Домерик воспрянул духом, точно вместо затхлого запаха барака вдруг вдохнул веселящий газ. Его охватило странное чувство уверенности, что с ним ничего не случится. В нем затеплилась надежда. С непонятно откуда появившимися силами он вскочил на ноги, осторожно ощупал внутренний карман куртки: не хотелось бы, чтобы намокла тетрадь.

Заключенный внимательно наблюдал за ним. Теперь Домерик мог поклясться, что лицо у того изменилось, но списал это на вызванные уколами галлюцинации. Спокойствие, с которым он принял этот факт, удивило его самого.

— Спасибо, — проговорил он. — Что бы ты про меня ни думал, я не один из них, тех, кто мучает тебя и твоих собратьев.

Ему казалось, пока он тряс заключенного за плечо, он пообещал ему нечто важное.

Домерик обхватил себя руками, стараясь прикрыть ткань над тетрадью, вышел под дождь и двинулся в сторону тифозного барака. Высоко в небе гудели самолеты, из-за шума капель и воя ветра невозможно было понять, как далеко шел воздушный бой. Прямо над лагерем разворачивалось сражение. А здесь, на земле, внутри стен Дредфорта, все оставалось по-прежнему: люди замерли в мучительном ожидании, засели в тишине по баракам, молясь о том, чтобы как можно скорее прошло время до следующей пайки драгоценного хлеба.

Двери корпуса были закрыты. Домерик осторожно поскребся внутрь.

Через щели между досками, составляющими внешнюю обшивку барака, за ним наблюдали заключенные — десятки глаз, слезящихся от усталости и болезни. Внутри оказалось темно, тусклый дневной свет едва пробивался через пару окон под самой крышей. Барак был похож на склеп. Домерик едва сдержался, чтобы не зажать нос от дурного липкого запаха.

Из темноты выплыло лицо одного из заключенных, показавшееся Домерику смутно знакомым.

— Вам здесь нельзя, — проговорил он.

— Мне нужен Джон Сноу, — ответил Домерик. — Без него я никуда не уйду.

Ему казалось, он мог бы раскидать их всех — слабых, больных, почти прозрачных от голода. Он не боялся сопротивления.

Ни одна инфекция не нашла бы лазейки в его организм, ни один недуг больше не мог сломить его. Он был готов идти до конца.

Джон вышел к нему сам, лицо его было перевязано темным платком.

— Грейджой обещал этой ночью доставить необходимые вам вещи, — сказал Домерик. — Вы можете не доверять ему, но это, скорее всего, наш последний шанс на успех.

— Спасибо, — поблагодарил Джон.

Он выглядел крайне озабоченным, и это заразило самого Домерика.

— Все ваши… живы?

К облегчению Домерика, Джон кивнул:

— Да. Каждые сутки кто-нибудь умирает, но теперь нам приходится особенно несладко. Мы рискуем.

Он прислушался к звукам артобстрелов и добавил:

— Как и они.

«Они» — это нацисты. Домерику показалось, он чувствовал, как под ногами еле заметно дрожала земля. Фронт был теперь совсем рядом.

Домерик вытащил из внутреннего кармана тетрадку и осторожно передал ее Джону, стараясь, чтобы та не намокла.

— Ты знаешь, о чем здесь речь?

Джон перелистнул несколько страниц и, как в свое время Домерик, остановился на рисунке с красно-синим человеком.

— Подозреваю, — проговорил он и поднял на Домерика взгляд. — Именно об этом я и предупреждал вас, герр Болтон.

— Есть ли кто-то, кто может разобраться во всех этих формулах?

Джон немного подумал.

— Доктор Лювин, возможно. Если нам удастся найти его в живых.

Он потряс тетрадкой:

— Но откуда это у вас?

На его лице было сомнение. Домерик поспешил с ответом:

— Подбросили. Я хочу разобраться, какое отношение эти эксперименты имеют ко мне и моему отцу, и кто еще в этом замешан.

— В этом замешан весь немецкий народ, — сказал Джон Сноу. — Каждый из фашистов, руководство лагеря и партийная верхушка, а еще каждый из мертвецов, для которых уже не хватает места в братских могилах и наспех вырытых траншеях.

Он спрятал тетрадь за пазуху и тревожно осмотрелся по сторонам.

— Дайте мне время до вечера, я найду Лювина и…

— Я знаю, где он, — кто-то осторожно тронул Домерика за плечо.

Красивый черноволосый юноша — заключенный 11723 — умел появляться неслышно.

Он наверняка заразится быстрее всех, если будет оставаться рядом с инфекционным бараком, Домерик в этом почти не сомневался.

Видимо, его озабоченность была слишком явной, и 11723-й легко улыбнулся. Сверкнули белые чистые зубы — фантастическая редкость для заключенного.

— Идем, — позвал он. — Не стоит здесь находиться подолгу.

Возле хозблока была сложена большая дровница — запас топлива на всю зиму скрывал плотный дощатый навес, покрытый железом. С двух сторон пространство было огорожено, с третьей можно было подойти за поленьями.

Эсэсовцы редко сами ходили за дровами для каптерок и костров: зачем тратить собственную энергию, если можно отправить за тяжелой ношей кого-нибудь из рабского населения?

Опираясь спиной о дровницу, под навесом сидел старик. Сухие поленья с красными прожилками торчали возле его головы, точно голые обглоданные кости. Неподвижное лицо его тоже походило на искусно вырезанную маску, бледную почти до белизны.

«Не рассчитал силы» — понял Домерик.

От жалости у него защемило сердце.

Они с Атласом окружили старика, Джон опустился на корточки.

— Доктор Лювин, — позвал он, и старик не без труда поднял тяжелые веки. — Вам плохо? Вам нужна помощь?

Казалось, доктору стоило большого труда не то что заговорить, но даже узнать их. Его немецкий был плох, но вполне понятен.

— Все в порядке, Джон. Я просто не могу идти назад.

Он погладил кончиками пальцев деревянные поленья, служащие ему опорой.

— Дерево греет меня, — он выдал подобие улыбки. — Хорошо в последний час снова находиться здесь, под крышей, а не умирать под дождем, так и не доковыляв до барака.

— Мы отведем вас обратно в барак. Понесем, если понадобится, — сказал Джон и попытался приподнять старика.

Это было непросто. Доктор Лювин заметил тетрадь и перевел на Атласа вопросительный взгляд.

— Вы не умрете, — проговорил Атлас мягким, успокаивающим голосом. — Хотя бы потому, что сейчас вы нужны нам. Помогите прочесть то, о чем тут сказано, — он развернул страницы к Лювину.

Тот подслеповато сощурился.

— Я почти не читаю по-немецки.

[Машшкъ]

— Здесь есть формулы и, наверное, латынь, — сказал Домерик.

Он ждал, что Лювин отнесется к нему с недоверием, как смотрел поначалу каждый из заключенных, с которым он — чисто одетый свободный немец — заговаривал в лагере. Однако в глазах старика он прочел лишь усталость, интереса или страха в них не осталось.

Перед Лювином положили тетрадь. Атлас поддержал его за локоть, обтянутые тонкой полупрозрачной кожей пальцы слабо задрожали над страницами, поползли от надписи к надписи.

— Мне… ничего не понятно, — проговорил он, в старческом голосе послышалась досада. — Я ведь не медик и не биолог… в Сербии в девяносто шестом году я преподавал историю, писал научную работу о древних народностях…

Домерик взял из его рук тетрадь и открыл на нужной странице. Старик нахмурился, разглядывая двухцветного Витрувианского человека, и сказал полушепотом:

— Эксперимент нацистов — не сказки.

Домерик заглянул в его лицо.

— О чем вы говорите?

Казалось, все они, передавая тетрадь друг другу, надеялись, что ошибаются.

Доктор Лювин поднял на Домерика слезящиеся глаза — на удивление ясные и осмысленные.

— Здесь говорится о том, что эволюция может идти в тысячу раз быстрее, если сам человек поможет ей. Если к чистой здоровой крови, содержащей идеальный по своим свойствам набор генов, подмешать особое химическое вещество… здесь непонятно, на немецком… если отсечь разумную часть от животной, инстинктивной, и выделить преобладающие черты, усилить их…

Он весь вспотел и затрясся от напряжения.

— Речь идет о невероятном открытии, которое еще до недавнего времени казалось нежизнеспособным и нереализуемым мифом.

Лювин поднял брови.

— Сверхсущество, если вам угодно.

— Сверхчеловек, — поправил его Домерик, но Доктор покачал головой:

— Нет.

Он сам показал Домерику один из рисунков.

Выполненное все тем же синим карандашом, с листа смотрело мужское лицо, затем оно же — в полупрофиль, по соседству — его горизонтальный и фронтальный разрезы. Отдельно были вынесены детали: кожистые гребни на голове, выгнутые ушные раковины, детали челюстей. Плоский нос с тонкими ноздрями придавал лицу несколько угрожающее, хищное выражение, миндалевидные глаза с ярко-синими радужками смотрели пронзительно и воинственно. Тонкие бледные губы напомнили Домерику об отце.

Раньше он смотрел невнимательно, а потому только теперь различил сходство.

Джон забрал у Лювина тетрадь.

— Я должен отнести ее в барак. Это станет последней каплей, и тогда все поднимутся. Не только крематорная команда или те, кто на своей спине ощутили побои эсэсовцев, но и все заключенные, весь лагерь.

Они помогли доктору Лювину встать на ноги, и тот сделал несколько нетвердых шагов по направлению к жилью.

На плечо Домерика легла мягкая ладонь Атласа.

— Вы отдадите нам тетрадь, герр Болтон?

Домерик стоял как громом пораженный.

— Они ведь наверняка все знают. Оберстгруппенфюрер, Бейлиш и прочие. Не знал один я.

Это было неважно. Он уже понимал, куда двигаться дальше.

— Забирайте, — голос Домерика не дрожал. — Но обещайте помочь мне.

— Завтра, — проговорил Джон. — Как только — и если — Грейджой выполнит свое обещание, мы начнем, герр Болтон.

Он внимательно смотрел на Домерика. Наверное, сомневался, верную ли сторону тот изберет?

Отчего-то Домерик подумал: Атлас наверняка не мучился такими сомнениями. Он был тогда в комендатуре, когда все только начиналось. Столь чуткий и осторожный человек — с его-то особенностями и судьбой — был способен догадаться об отношении коменданта к собственному сыну.

— Я догоню, — сказал Атлас Джону и Лювину.

Они наблюдали, как юноша и старик, поддерживая друг друга в топкой грязи, ковыляли к баракам.

Первые колонны заключенных, возвращавшихся из города, потянулись к аппельплацу, заиграл марш, а громкоговоритель объявил общий сбор на перекличку.

Осторожно повернувшись, Домерик наблюдал за Атласом, на губах того — красивых, четко очерченных — теплилась улыбка.

— Ты будто бы знаешь что-то, что не позволяет другим сломать тебя, — проговорил Домерик.

Атлас пожал плечами.

— Каждый устраивается как может — и в лагере, и на свободе.

Домерику стало гадливо.

— И тебя это… не гложет?

Ему было неприятно спрашивать, но с этим мальчиком его роднило нечто большее, чем с другими заключенными. У них была общая тайна, о которой не полагалось говорить, и которую слишком тяжко было носить в себе.

— Я вырос в борделе, — сказал Атлас.

Рассказ о прошлом давался ему без видимой боли.

— То, что я гомосексуалист, и все знают об этом, не делает меня хуже. Я привык к побоям и брани, но внутри себя я уверен, что несмотря на свои поступки я продолжаю быть человеком. Кто-то умеет чинить сапоги и зарабатывает этим на хлеб, кто-то врачует, как может, и тем добывает себе лишние полпайки к ужину. Я делаю то, что получается у меня. Только вам, должно быть, противно об этом слушать.

Раньше — еще месяц назад, в таргюгенде, Домерик бы нашел тысячу поводов, только бы не обсуждать со сверстниками столь постыдные темы. Теперь он просто потряс головой.

Атлас смотрел вдаль — туда, где к аппельплацу сползались тонкие ручейки заключенных. Он будто размышлял вслух.

— То, что для меня привычно и легко, вам кажется дикостью, герр Болтон, хотя, возможно, даже я могу кое-на-что сгодиться. В стане врага всегда находится кто-то, с кем найти общий язык оказывается легче всего.

Домерик не хотел понимать, о чем он говорит.

Наступление вечера погрузило его в задумчивость: в его комнате висел новый темный костюм, сшитый по меркам, и начищенные до блеска ботинки, которые стоило использовать для выхода в свет. Такова была воля отца.

На вышках зажигались огни, и уже то, что оберстгруппенфюрер и комиссия не повстречались им сегодня на пути, можно было счесть за удачу.

Ощутимо загудела земля.

— Бомбят, — сказал Атлас и отошел в сторону.

Они распрощались до завтра, и Домерик двинулся в сторону своего корпуса.

Посыльный пришел за ним через час.

К тому моменту, как в дверь постучали, Домерик уже облачился в муслиновое белье, белую рубашку и костюм, отполировал и без того безупречно чистые ботинки. Волосы, обычно послушные и мягкие, после стрижки никак не хотели лежать гладко, и Домерик, стоя перед заржавленным зеркалом, приглаживал их, казалось, уже в двухсотый раз, чувствуя себя ужасно неловко.

Посыльный принес зонт.

По пути к машине Домерик пожалел, что вообще занимался ботинками: сапоги при такой погоде были бы более уместны. Однако он представил, как недоволен будет штурмбаннфюрер, видя подобное несовершенство, и это ребячество его несколько согрело.

В автомобиль, который подогнали Домерику, набилось сразу полдюжины офицеров. Они шумели и смеялись, многие, как заметил Домерик, были навеселе. Чувствуя себя неуютно, он забился в угол салона и всю дорогу провел, молча уткнувшись в окно.

Город был по-прежнему затемнен светомаскировкой, но проезжая между руин, Домерик заметил, что их стало значительно больше, чем в прошлую поездку с отцом.

Конец войне, отчетливо понял он, и ничего не испытал в связи с этим озарением.

Автомобиль остановили, и водитель протянул в окно документы. Белые огни прожекторов заметались под колесами.

Стоило выйти из машины, подошвы ботинок тут же утонули в мягкой грязи. Хорошо, что не пришлось идти к Фреям: такие птицы вроде фон Ланнистера не удостаивали вниманием обычные забегаловки и постоялые дворы. Для праздника был выбран самый роскошный дом после разрушенной городской ратуши, с огромным обеденным залом и двойной лестницей при колоннах, ведущей наверх, к номерам. Офицеры, вышедшие позже Домерика, легко обогнали его, и теперь он смотрел в их спины, на серые кители, перетянутые кожаными ремнями по талии. Они смеялись и восхищались убранством фасада. Домерик молчал.

Идти последним было в какой-то мере проще. Когда двери распахнутся, на того, кто стоит за спинами офицеров, внимания не обратят. Свет ударил в глаза, и Домерик едва не зажмурился. Отец будет недоволен, что он опоздал.

Гости были в сборе, и Болтон сидел по правую руку от оберстгруппенфюрера фон Ланнистера, тот разрезал мясо выверенными ровными движениями, а штурмбаннфюрер что-то говорил ему на ухо.

Домерик поспешил отвернуться и поискал глазами свободное место подальше ото всех, в особенности — от отца.

— Шампанское? — кельнер с белоснежным полотенцем, перекинутым через руку, наклонился над Домериком и продемонстрировал поднос, заставленный бокалами с желтым пузырящимся напитком.

Домерик улыбнулся и взял бокал.

Стоило ли употреблять алкоголь? А что, если напиться и устроить скандал, заставив штурмбаннфюрера провалиться сквозь землю от стыда и холодной злости? Или снова устроить припадок прямо здесь, в танцевальном зале, на виду всей партийной и лагерной верхушки? Что запишет в свой блокнот статс-секретарь, что скажет этот напыщенный фон Ланнистер?

Он поднес шампанское к носу и ощутил, как мокрые острые пузырьки закололи кожу. Запах спирта отчетливо напомнил санчасть и утренний припадок — настоящий, столь болезненный и жуткий.

Вздохнув, Домерик отставил бокал в сторону и без удовольствия потянулся к закускам. Есть совсем не хотелось.

Ровный гул, разносившийся по залу, успокаивал и отвлекал, группа людей, сидевших чуть дальше от Домерика, вдруг взорвалась хохотом, и он, радуясь избавлению от ненужного внимания, снова посмотрел на отца.

Тот держал в руках высокий графин, заткнутый фигурной пробкой, и свет ламп отражался от полированного стекла. Вино казалось не рубиново-красным, а темным, с синеватым отливом. Отец вытащил пробку и наклонил графин над бокалом. Не своим, понял вдруг Домерик. Не своим, он подливал оберстгруппенфюреру, будто не сновали по залу кельнеры, чьей заботой было следить за тем, чтобы бокалы и тарелки не пустели. Оберстгруппенфюрер не протестовал, он не произносил ни слова и даже не смотрел на отца, но в какой-то момент поднял голову и встретился глазами с Домериком.

Этот взгляд пронизывал до костей. От волнения Домерика едва не затошнило. Он помнил, что главная часть вечера для него впереди.

[Машшкъ]

— Жалко, что нет девок, — громко посетовал один из офицеров, глупый, а может уже захмелевший.

Его товарищи посмотрели с тревогой. О том, что фон Ланнистер не терпит легкомысленных девиц в своём обществе, знали многие. Мечтать о том, чтобы их допустили на мероприятие, где присутствовал оберстгруппенфюрер, мог только безумец, но Домерик испытал к нему благодарность: теперь он был избавлен от тяжелого взгляда презрительных глаз.

Голоса начали затихать, один за другим, будто убавили звук радио. Домерик огляделся по сторонам и увидел: оберстгруппенфюрер поднялся на ноги, высокий и прямой как палка. Нет, сравнить его с палкой — глупость. Он был похож на строгую башню с узкими бойницами и стенами из грубых камней. Труба крематория — вот о чем он напомнил Домерику. Символ смерти, облаченный в угольно-черную форму.

— Нам есть что отпраздновать, господа, — произнес он негромко и спокойно, но в тишине голос прозвучал неожиданно звучно. — Оберштурмбаннфюрер знает это лучше других.

Он снисходительно склонился в сторону Русе Болтона. Только теперь Домерик заметил на отцовской петлице новую нашивку — серебристый кантик под четырьмя шашечками бывшего штурмбаннфюрера. Повышение. Отца следовало поздравить, но Домерик не почувствовал ни радости, ни раздражения. Он, как и отец, и его именитый патрон, как и каждый офицер в этом зале, слышавший бомбежку, знал, что присвоенное звание — пустышка. Теперь, когда Рейх стоял на грани гибели, цвет погон и узор на петлицах уже не имели особого значения.

Отец поднялся на ноги.

— Времена требуют от нас стойкости, а подчас и самопожертвования во имя всеобщей цели, — он говорил еле слышно, а потому в зале воцарилась мертвенная тишина.

Домерику хотелось рассмеяться. Отец никогда не призывал к самопожертвованию просто так, он всегда берег своих людей и сам шагнул бы в пекло одним из последних. Однако офицеры вокруг него, приученные к ярким красивым лозунгам, ждали именно этого — слов о великой цели и великом подвиге.

— Помните об этом в решающую минуту, и тогда данный врагу отпор воздаст нам сторицей. Служу Рейху. Служу моему народу. Служу фюреру.

Фон Ланнистер вскинул руку, и отец ответил тем же жестом, так быстро будто был его отражением. Сотни ладоней моментально взметнулись вверх, и в ушах Домерика загремел троекратный выкрик, подхваченный множеством глоток.

Сын коменданта прославлял мифическую победу, выкрикивая слова вместе со всеми, а когда толпа взревела, и раздался звон бокалов, вместе со всеми выпил прохладное шампанское, вовсе не чувствуя вкуса.

Собравшиеся загудели громче. Празднество продолжалось, теперь уж точно никто не ждал плохих новостей, иначе оберстгруппенфюрер начал бы именно с них. Можно было расслабиться, можно было вести себя непринужденно. Всем — кроме Домерика.

Пир во время чумы, подумал он, наблюдая, как гости опрокидывали в себя бокалы, как смеялись офицеры и жены приглашенных бюргеров, как проворно бегали пальцы пианиста по блестящим клавишам, черно-белым, точно форма у заключенных.

Он снова ощутил на себе взгляд, на этот раз не резко-колючий, а более спокойный, более… липкий. Вскидывая голову, Домерик уже знал, с чьими глазами встретится.

Отец поманил его кивком головы, и Домерик, сглотнув, поднялся. Он знал, что этот момент рано или поздно наступит, и чувствовал, что никаким образом не сможет его отдалить. Как отложенный экзамен, к которому подготовился еще утром, но сдача затянулась до вечера.

На ходу приглаживая непривычно короткие волосы, он чувствовал, как дрожала рука. Отголоски припадка или простое волнение? Он старался дышать глубже. Он должен был понравиться, должен был проявить себя…

Или что? Что, если этого не произойдет? Рухнет ли мир, собранный трудами рабов и их жестоких мучителей?

Он вытянулся перед оберстгруппенфюрером и выбросил вверх руку.

— Мой сын Домерик, — тихо произнес отец. — У меня не было возможности представить его вам, герр фон Ланнистер.

Оберстгруппенфюрер повернул к нему голову:

— Досадное упущение.

Находиться под его испытующим взглядом было все равно что под открытыми Рентгеном лучами. Этот взгляд пробирался под кожу, будто просвечивая каждую мышцу, измеряя плотность костей и считая биение крови. Он не упускал ничего — от гладковыбритого вздернутого подбородка Домерика до носков ботинок, заляпанных грязью. Так осматривали породистых животных на племенной ферме или заключенных во время селекции.

Теперь Домерик чувствовал себя кем угодно кроме того, кем являлся: сыном штурмбанн… нет, теперь уже оберштурмбаннфюрера Болтона, недавно выпустившимся из таргюгенда перспективным юношей, образчиком передовой немецкой молодежи, арийцем, державшим в руках будущее. Будущее, которого у него самого не было.

— Однако молодой человек выглядит абсолютно здоровым, крепким и энергичным, — отметил фон Ланнистер и коротко посмотрел на Русе Болтона. — Будет ли возможность продемонстрировать ваши… успехи?

Рука новоявленного оберштурмбаннфюрера легла на плечо Домерика и легко сжала. Он не знал, был ли призван этот жест успокоить его, но заметил, как фон Ланнистер смотрит на пальцы, примявшие темную ткань. На лице оберстгруппенфюрера не отразилось ничего.

— Завтра, как только вы найдете время.

Отец кивнул Домерику:

— Возвращайся к товарищам.

Ничего не соображая, Домерик развернулся на каблуках и зашагал прочь. У него не было здесь товарищей, но теперь этому можно было только радоваться: отсрочка в вечер. В одну короткую ночь перед завтрашним экзаменом.

Одна короткая ночь, чтобы разгадать тайну, которую от него все скрывали…

Его затошнило от волнения. Боясь измараться, он прикрыл рот рукой.

В уборной столпились пьяные офицеры, их оглушительный смех стал для Домерика последней каплей. Он едва успел доковылять до сортира, а потом его вырвало желчью и водой.

Весь желудок скрутило жгучей царапающей болью. Офицеры смеялись, указывая на него: наверняка, с каждым из них когда-то случалось выпить лишнего.

Домерик утер рот платком. Его шатало, когда он возвращался в зал.

Неизвестно, сколько прошло времени. Столы оказались сдвинуты ближе к стенам, люди хлопали в ладоши, а место пианиста теперь занял целый сводный оркестр.

Танцы, понял Домерик, внутренне холодея. Последний раз он танцевал, еще будучи в таргюгенде — он вел партию с удовольствием, наслаждаясь собственной грацией и пластикой, зная, что он хорош, чувствуя на себе восторженные взгляды. Это было давно, так давно, что, кажется, случилось с ним в совсем другой жизни. С ним ли? Это другой Домерик Болтон обладал превосходным чувством такта, светлой улыбкой и твердой хваткой. Нынешний Домерик, приди ему в голову глупая идея ступить в центр танцевального зала, спотыкался бы на каждом шагу, сутулился и отводил глаза от партнера.

Танцующие выходили в центр по одному, по двое, по трое, разбивались на пары и вступали в круг. Мелодии сменяли одна другую, и Домерик попятился ближе к стене, опасаясь, что его втянут в какой-нибудь нелепый групповой танец, и там-то он точно не выдержит, рухнет под ноги танцорам, и начищенным черным сапогам не останется ничего лучше, чем потоптаться на его лице.

Он ощутил прикосновение к локтю, и тихий, но настойчивый голос, сказал ему:

— Ты привлекаешь слишком много внимания, стоя здесь, будто столб. Твои ровесники уже отплясывают, как черти, — отец подтолкнул его в поясницу. — Иди. Веселись вместе со всеми.

И прежде чем Домерик успел возразить — он говорил себе, что сумел бы возразить, что воспротивился бы отцовскому требованию — он уже оказался среди танцоров, закрутил головой, думая, как бы убраться отсюда побыстрее, но чья-то рука легка ему на талию, разворачивая, и блеснул под лампами золотой зуб.

— Рад ваш видеть, герр Болтон, — осклабился Варго Хоут, подтягивая Домерика ближе к себе.

Тонко заиграли скрипки, и Домерик узнал ритм танца, в тот же миг пожелав провалиться сквозь землю. Танго. От Хоута премерзко пахнуло чем-то кислым — то ли дурным шампанским, то ли перебродившей соленой капустой, и когда он наклонил Домерика назад, пытаясь придать очередному па больше изящества, у Домерика едва не начало резать в глазах. Шарфюрер явно осушил не один бокал, потеряв ощущение времени и места. Он улыбался дико и пьяно.

— Я… не танцую, — пробормотал Домерик, чуть отстраняясь от Хоута.

Танго требовало от партнеров тесного физического контакта, но он просто не мог заставить себя прижиматься к пьяному шарфюреру.

— О да, вы прелештно не танцуете, — поддакнул ему Хоут и рассмеялся, демонстрируя розовый, покрытый белесым налетом язык.

Домерик поспешно отвернулся — по счастью, именно в этот момент танец требовал от партнеров посмотреть в разные стороны. Ноги его сами помнили нужные шаги и нужный ритм, и ему не приходилось прилагать практически никаких усилий, чтобы следовать за Хоутом. Тот наступил ему на ногу, и Домерик поморщился. Если бы только танец вел он, их движения были бы куда более грациозными и четкими, он знал: все бы засмотрелись на них.

Да они и без того уже привлекли всеобщее внимание, вдруг с ужасом осознал Домерик: все меньше и меньше танцоров оставалось рядом. Люди отступали в сторону и наблюдали за оставшейся парой — кто с улыбкой, кто удивленно приподняв брови.

— Я бы ш удоволштвием штанцевал ш вами еще, — просвистел Хоут, явно весьма довольный и одобрительными возгласами, и податливостью своего партнера.

От него вновь пахнуло скисшим уксусом, и Домерика опять затошнило.

Пусть это поскорее закончится.

Он попытался выискать взглядом отца: пусть тот смотрит! Это ведь он хотел, чтобы Домерик вышел вперед, чтобы он… веселился.

— В сторону, шарфюрер, — кто-то присвистнул, кто-то рассмеялся, и Домерик увидел, как отец делает шаг вперед.

[Машшкъ]

— Не шмею откажать, — прошепелявил Хоут, отступая. Домерик ощутил и его взгляд: маслянистый … кислый взгляд сластолюбца. — Вы имеете болше прав, шем кто бы то ни было, — ухмылка его поблекла под холодным взглядом Болтона, даже без меры выпитые шнапс и шампанское не давали ему достаточно смелости, чтобы дерзить.

И они остались в центре зала вдвоем.

Точно противники — или любовники, разделенные непреодолимыми противоречиями, для которых танец вдруг оказался единственным способом поговорить начистоту.

— Выше подбородок, Домерик, — шепнул отец, когда их лица оказались совсем рядом. — Ты танцуешь великолепно.

Он любовался! Подумать только, все это время, пока пьяный шарфюрер издевался над ним, отец любовался!

Домерик не верил собственным ушам:

— Я… что?

Их ладони соприкоснулись, бедра развернулись навстречу друг другу. Они вышагивали рядом, и оберштурмбаннфюрер держал его за талию, а рука Домерика покоилась на его плече, на месте погона. Цокнули каблуки отцовских сапог, Домерик быстрым движением выбросил свою ногу в сторону, топнул по паркету. О, отец умел танцевать, и танцевал хорошо. Возможно, не так, как Домерик, все существо которого стремилось к танцу, к полету, столь далекому от обычных движений тела. Но он вел танец так же спокойно и уверенно, как раздевал Домерика, как стегал его кнутом, как проталкивался внутрь, преодолевая сопротивление плоти.

Домерик содрогнулся и ощутил, как пальцы отца, переплетенные с его собственными, сжались чуть крепче. Отец держал его в своих руках, но, когда Домерик чуть повернул бедра и ощутил, как Русе Болтон поворачивается вслед за ним, подаваясь корпусом, он понял: и он держит отца в руках. Ведь в танго, конечно, один партнер ведет, но второй не ведется, а продолжает движение, отвечая своим. Это диалог, это борьба, это… интрига.

Именно теперь он понял, что стоит предпринять. Именно сегодня, этим вечером, пока Теон Грейджой рисковал жизнью, встречаясь со связным. Именно наступающей ночью, когда заключенные крематорной команды, возможно, доживали последние сутки.

Он запрокинул голову, точно желая отбросить с лица отстриженные днем ранее пряди непослушных волос. Двинулся вперед смелее, топнул ногой и, ощутив какой-то залихватский порыв, легко забросил ногу назад, почти ударяя себя по ягодицам. Зрители одобрительно захлопали, а Домерик вывернул корпус, плавно заскользил по паркету, наслаждаясь тем, как легко отец ответил на его импровизацию своим расчетом. Оберштурмбаннфюрер улыбнулся ему — Домерик мог поклясться, что видел на тонких губах настоящую отцовскую улыбку. А в глазах — восхищение. Не поддельное любопытство, а живое чувство.

Он вспомнил, как этот человек впервые поцеловал его и сказал несколько слов о красоте.

Именно в тот момент отец, обычно просчитывающий все до мелочей, действительно совершил роковую ошибку.

Звучали завершающие аккорды, ноги сделали несколько финальных шагов. Отец подался вперед, наклоняя его, наклоняясь к нему так низко, что Домерик ощутил, как заныла спина.

А затем все кончилось.

Нужно было решаться прямо сейчас, пока искры восторженной увлеченности, а может быть, и влюбленности — чем черт ни шутит! — еще были различимы в глазах отца. Пока они мешали ему видеть происходящее.

Раздались хлопки, быстро переросшие в шквал аплодисментов. Домерик торопливо поклонился.

И их с отцом рукопожатие распалось.

Толпа сомкнулась за спиной оберштурмбаннфюрера, те, кто ждал своей очереди выйти в центр зала, наконец, слышали аккорды новых мелодий. У Домерика пересохло в горле, но он не собирался терять ни минуты.

Ступень, другая, третья, ближе к десятой идти почти на цыпочках оказалось невероятно сложно. Не потому что Домерик не контролировал собственное тело, а потому что охватившее нетерпение гнало его вперед. Что-нибудь должно было быть там — в портфеле отца, в документах, выложенных на стол. Он не знал, что следовало искать, но все же, надеясь остаться незамеченным, скользнул на лестницу, а оттуда — на верхний этаж.

Он видел листок коридорного и по примерному расположению номеров попытался сообразить, в каком именно мог бы остановиться оберштурмбаннфюрер: просторный, судя по расстоянию между дверями, выходящий окнами не на дорогу, а в более тихий затемненный двор, не в торце здания — отец всегда опасался сквозняков. Наиболее богато обставленные, привилегированные комнаты находились вдали от лестницы, чтобы офицеры не сновали мимо. Должно быть, самую роскошную отвели для оберстгруппенфюрера. У Домерика голова пошла кругом от этой математики.

Проще всего было просто спросить коридорного, но он не мог рисковать.

Стараясь не привлекать внимания, он завернул за угол, поднырнул под пыльные листья папоротника, пытаясь не споткнуться о цветочные горшки и круглые кадки. Хозяин любил зелень, а, скорее, старался скрыть непривлекательную облупленную дверь к черному выходу.

Выбравшись на пожарную лестницу, Домерик перегнулся через парапет и огляделся, оценивая расстояние до балкона и земли.

Нельзя сомневаться в собственных силах — в своей живучести и удаче.

Будто кто-то записал эти слова на пластинку и несколько раз произнес в его голове.

Если засомневаешься — пропал.

Металлический прут ограждения погнулся под его весом и опасно заскрипел, мокрое ржавое железо неприятно царапнуло кожу. Он перекинул вторую ногу, стараясь держаться крепче, и двинулся в сторону ближайшего окна.

Ветер растрепал его волосы, которые он с таким усердием приводил в порядок вечером в лагере.

Сомнение — смерть.

Он прислушался к себе и не обнаружил страха. Будто кто-то другой, более уверенный и смелый, задействовал теперь его тело, бесшумно скользившее по карнизу. Еще несколько движений — и он вцепился в ограждение одного из балконов. Дальше все было просто: приставными шагами он миновал окно, затем, едва не садясь на шпагат, дотянулся до следующего металлического штыря, торчащего из стены.

Он не рассчитывал движений, все происходило будто само собой, как некоторое время назад — во время танца. Только теперь Домерик вел сам.

Камень подчинялся ему, металл позволял ступать упруго и неслышно. Он миновал два пролета, обнял водосточную трубу и, цепляясь за ограждение следующего балкона, заглянул в комнату, чтобы проверить, не промахнулся ли. Обнаженный мужчина развлекался со шлюхой — несмотря на запрет оберстгруппенфюрера без этого не обходился ни один из вечеров.

Домерик поморщился.

Если новоиспеченный герр оберштурмбаннфюрер вдруг решит подняться в номер, как сам Домерик объяснит ему свое присутствие?

Под его ногой прогнулась и скрипнула ржавая перекладина, пальцы скользнули по карнизу и схватили воздух, сердце Домерика оборвалось. Балансируя на самом краю, он все же вернул себе равновесие и начал двигаться вперед, осторожно заглядывая в окна. Он не знал, что скажет отцу.

Ему казалось, он придумает на ходу.

Пустая черная комната с широким балконом вполне подходила, судя по плану, припомненному Домериком.

Он неслышно нажал на дверь, и та подалась: верный знак. Отец всегда спал в проветриваемом помещении.

С непривычки глаза слепила темнота, он осторожно шагнул внутрь, ощупывая мебель. Два стула с мягкой обивкой, журнальный и письменный столы, большой богатый камин с лепниной и полкой, уставленной нарядными безделушками, большое зеркало в броской оправе. Домерик метнулся в сторону, испугавшись собственного отражения.

Документов не было, не было ни одного свидетельства тому, что комната заселена.

Лишь в самом углу у постели он заметил саквояж и выдохнул с облегчением. На крючке висел черный кожаный плащ эсэсовца.

Домерик осторожно обшарил карманы и опустился возле саквояжа, щелкнул застежками. Внутри была смена белья, бритвенные принадлежности и документы — счета за номера, не вызвавшие у Домерика интереса вычисления, нераскрытая пачка сигарет.

В замке повернулся ключ.

Домерик, как ошпаренный, отпрянул от кровати.

Бежать было некуда, страх и стыд будто пригвоздили его к месту.

Он успел захлопнуть саквояж, скрывая следы обыска.

Отец стоял на пороге. В почти кромешной темноте он будто бы чувствовал в комнате чужака. Не в силах скрываться, Домерик выступил ему навстречу.

— Сын, — бесцветно проговорил оберштурмбаннфюрер. — Мне казалось, я запирал дверь.

Домерику было нечего терять.

— Я влез через окно.

Начни с правды — на нее будет гораздо проще нанизывать ложь. Непонятно, кто научил Домерика этому. Внутренне содрогаясь от неправильности происходящего, он продолжил:

— Нельзя же было привлекать внимание коридорных. Я пришел к тебе тайно.

— Будто вор, — было видно, как Русе Болтон приподнял брови.

Он не выглядел удивленным. «Он все знает», — в очередной раз подумал Домерик, и если бы посмел, он ударил бы самого себя по щеке: нет, отец ни черта не знал! Он не был всесильным, не был демоном во плоти, его не следовало бояться на протяжении всей жизни! Не было поводов дрожать перед ним так, как всегда дрожал Домерик Болтон!

Один человек в лагере сегодня сказал ему: «Несмотря на свои поступки я продолжаю быть человеком», и теперь Домерик понимал, что тот имел в виду.

Колени дрожали, когда он шагнул к отцу.

— Нет, мне ничего от тебя не нужно. Я пришел поздравить тебя. Я подарок герру оберштурмбаннфюреру.

Домерик сглотнул липкий комок. Его руки легли на плечи отца, и он быстро потянулся вперед. Губы отца разошлись под его поцелуем, выдавая тонкую улыбку.

Домерику показалось, что они оба стоят на краю пропасти.

— Ты выбрал неудачное время, сын, — тихо проговорил Болтон. — Тебе лучше уйти.

— О, нет, — Домерик коротко хохотнул и тут же опустил руки, его пальцы вцепились в отцовский ремень. — Ты мог приходить ко мне, когда хотел, для твоей похоти не было преград. Ты мог делать со мной все, что угодно, зная, что я не посмею отказать собственному отцу. Только теперь я пришел по своей воле. Разве не этого ты всегда хотел — чтобы я был сильным и действовал наперехват?

Он слышал, как щелкнул замок — это отец, заведя руки за спину, прикрыл дверь.

[Машшкъ]

Домерик опустился перед ним на колени.

Пальцы отца взъерошили ему волосы — ласково, как вначале показалось Домерику. Затем сильная рука откинула его голову назад, и отец пытливо заглянул ему в лицо.

— Я хотел научить тебя сопротивлению.

— А научил любви.

Это было ложью — очередной каплей, растворившейся в море лжи. Преодолевая отвращение, Домерик расстегнул брюки отца и нетвердыми движениями выпростал его член. Темная кожистая плоть оказалась мягкой и теплой наощупь.

Он впервые видел отцовское тело так отчетливо и близко, хотя каждый из офицеров Дредфорта был свидетелем наготы коменданта. Отец любил пиявок, они высасывали из него боль и страсть.

Ровно до той степени, чтобы он сохранял хладнокровие при подчиненных, а руки его не дрожали при выстреле. Вот только когда действие этого странного «лекарства» заканчивалось, отец приходил к Домерику и был самим собой.

Домерик посмотрел вверх. Отец внимательно следил за каждым его движением.

Это было неслыханно: здесь, в темном гостиничном номере, Домерик Болтон ослушался его.

Не представляя, что делать, и действуя лишь по наитию, спрятав поглубже гордость и понятие о душевной чистоте, Домерик обхватил член отца губами. Он чувствовал, как тот набухает и крепчает по мере легких движений рукой вдоль ствола.

Хорошо, что он перестал чувствовать вкусы, иначе рано или поздно его бы стошнило.

Штаны отца сползли до колен, серая форменная рубашка прикрывала его живот и пах. Член, поднятый Домериком, теперь стоял параллельно земле, и Домерику вспомнились скабрезные картинки и карикатуры, которые мальчишки в таргюгенде рисовали на уроках и тайно передавали друг другу, краснея и давясь хохотом. Так оно и происходило. Домерик и теперь посмеялся бы, но его рот был занят.

Он постарался как можно глубже вобрать член отца, лаская рукой у основания, затем отстранился, чтобы обвести языком головку. Отец был не обрезан, как положено истинному арийцу. Отец больше не протестовал.

Ключи от кабинета, вдруг подумал Домерик. При нем обязательно должны быть ключи. Если вернуться в лагерь и незаметно проникнуть в комендатуру, в бумагах оберштурмбаннфюрера удастся найти ответы на многие вопросы.

Он плотнее обхватил губами отцовский член. Отвращение отступило на задний план, Домерик был предельно сосредоточен. Вся грязь, которую был способен вылить на него отец, уже подсыхала, падать ниже было некуда. Ритмично двигая головой, насаживаясь губами на плоть отца, Домерик вновь посмотрел вверх.

Отец кончил, встретившись с ним взглядом. Чуть солоноватая, маслянистая на вкус сперма брызнула в рот Домерика, потекла по подбородку. Струя ударила ему в горло и быстро иссякла, отец сжал волосы Домерика и тихо выдохнул:

— Сын…

Домерик потянулся, чтобы рукавом стереть с лица влагу, но взгляд отца заставил его убрать руку. Открыв рот как можно шире, Домерик в последний раз обхватил губами ослабевающий член. Несколько капель осталось на темной поросли в промежности отца, и Домерик собрал все языком. Он больше ничего не чувствовал.

Помогая отцу раздеться, он осторожно ощупал карман его кителя. Тихо звякнула связка из трех ключей, и Домерик специально кашлянул, отвлекая внимание.

— У нас есть ровно пятнадцать минут, ни секундой больше, — хрипло проговорил Русе Болтон, и Домерик кивнул.

Он бросил отцовский китель и свой пиджак в одно кресло, затем специально замешкался, снимая брюки.

Полностью обнаженный оберштурмбаннфюрер лежал на постели. Домерик опустился ему на бедра и осторожно поцеловал в шею, затем прижался подбородком к его груди.

Это все не по-настоящему, сказал он себе. Не бывает ни любви, ни ненависти к такому человеку. У отца нет души, а взгляд стеклянный, точно у куклы.

Одной рукой отец обхватил его член, а другую положил на талию, приобнял, как недавно во время танца.

Домерику хотелось спросить, хорошо ли он держался. По нраву ли пришлось все происходящее оберстгруппенфюреру? Но он лишь тихо застонал в отцовские губы, когда Русе Болтон начал плавные ритмичные движения рукой. Домерик попытался расслабиться.

От отца пахло хорошим алкоголем и сигаретами, знакомым парфюмом, а еще талым снегом. Именно так Домерик с детства обозначал его запах — неуловимо тонкий, но неизменно узнаваемый.

Он понял, что это ароматы из памяти. Их не было на самом деле, не было ничего кроме ночного ветра, завывающего за окном, раскатов недалекой бомбежки, отголосков музыки снизу, из танцевального зала. И еле слышного шепота отца:

— Толкайся, Домерик. Толкайся сам.

И Домерик, потираясь о ладонь отца, зажмурился и стал дышать тяжелее. Возбуждение, к которому пытался приучить его отец, не подчинялось воле или разуму, это была реакция молодого тела, и за нее Домерик был самому себе благодарен. Все кончилось бы еще скорее, если бы под ним лежал кто-то другой, не герр оберштурмбаннфюрер.

Домерик кончил и уткнулся отцу в плечо.

— Мне пора, — тихо проговорил он.

Они справились гораздо быстрее, чем за пятнадцать минут. Домерик вывернулся из отцовских объятий и потянулся к брюкам.

Заветные ключи он переложил к себе и теперь молился лишь об одном — чтобы отец не обнял его на прощание.

Он оглянулся на постель. Белое тело отца, распластавшееся на простыне, напоминало один из многочисленных виденных в лагере трупов.

— Зачем тебе это? — вдруг спросил Болтон.

Домерик пожал плечами:

— Может быть, я наконец распробовал?

В темноте было видно, как блеснули прозрачные глаза отца.

— Нет.

Он не верил.

Домерик торопливо застегнул рубашку и накинул на плечи пиджак.

— Оденься как следует. Или хочешь, чтобы коридорный все понял по твоему растрепанному виду?

Ключи жгли карман. Домерик, как мог, привел себя в порядок и напоследок пригладил волосы.

Если бы только автомобиль Грейджоя оказался снаружи, если бы только их пропустила лагерная охрана… Он посмотрел на часы. Встретился ли Грейджой со связным?

Выйдя наружу и осторожно ступая по коридору, Домерик размышлял, сколько времени потребуется отцу, чтобы обнаружить пропажу. Мысли роились в голове, как разбуженные пчелы.

Внизу все еще пировали. Домерик с облегчением вздохнул, найдя возможность затеряться в толпе. Оглушительно гремела музыка, самые резвые офицеры отплясывали в центре зала, другие же, охмелев и устав, освободившись от мундиров, пили шампанское и шнапс, рассевшись за столиками и на диванах.

Домерик сбежал вниз по ступенькам и махнул дежурному:

— Не заботьтесь о машине!

Он выскочил на улицу и стал выискивать взглядом автомобиль Теона. Похожий «Хорьх» стоял в конце улицы, однако водителя за рулем не было.

Грейджой быстро подошел с другой стороны и плотно обхватил руку Домерика, так, что тот едва не вскрикнул от неожиданности.

— Нужно ехать, — встревоженно проговорил он.

— Что-то пошло не так?

— Разведка, — сказал Теон. — Они могли следить за мной. Скорее!

Вспыхнул прожектор. Обычное дело — но Домерик, за столь короткое время приученный к лагерным правилам, испуганно вздрогнул.

Они почти подбежали к автомобилю. Дверца захлопнулась, и «Хорьх» резко сорвался с места.

— Они называют себя Ночным Дозором, — сказал Грейджой, выворачивая руль. — Один из тех, с кем я встречался, был Дозорным. За ними ведется масштабная слежка, и вся сеть подпольного сопротивления вот-вот должна оказаться под колпаком. Я знал об этом… — он вдруг замолчал и добавил чуть тише, — слышал разговоры штурмбаннфюрера с офицерами из города. Я не мог предположить, что это те самые люди, которые снабжают лагерь оружием. Я расшевелил целый муравейник, и теперь…

— Поздно, Теон, — быстро проговорил Домерик. — Ты взялся помочь нам, потому что знаешь, на чьей стороне правда.

Он видел, как Теона затрясло: трехпалая рука на руле задрожала, а губы стали совершенно белыми.

— Я… только делал то, что мне говорили. Только подчинялся приказам. Вначале… их, потом вашим.

Не глядя, он сбросил на пол пальто, укрывавшее заднее сидение. Домерик оглянулся, у него перехватило дыхание. Взгляд прилип к дулам пистолетов и ружей.

Встречные машины вихляли и сигналили им. Автомобиль все набирал скорость.

Домерик вернул пальто на место и посмотрел на Грейджоя.

— Когда все случится, я поручусь за тебя. Я скажу всем, что ты не виновен в преступлениях нацистов.

Грейджой неотрывно следил за дорогой. Фонари на лагерных вышках горели, точно свечи на праздничном торте, ворота медленно поползли в стороны, и Домерик, развалившись на сидении, громко заговорил, изображая пьяного. Он цитировал труд фюрера — строчки, навек запечатленные в памяти, выходили до нелепости пафосными и глупыми, жестокими и ненастоящими, если декламировать их вслух.

— Жечь дотла! Сжигать к черту в печах по всей территории государства! Великий Рейх не допустит, чтобы его землю топтали нечистые ноги коммунистических дармоедов и семитских выродков! Жечь дотла их всех, жечь дотла!

Грейджой передал дежурному документы.

Роттенфюрер заглянул в окно Домерика и покачал головой.

Машина медленно поползла по гравию, въезжая на территорию лагеря.

— Подвези это все к санчасти и беги в тифозный барак, там все поймут, — сказал Домерик, моментально ставший снова серьезным. — Не глуши двигатель. Возьми двух-трех заключенных, чтобы помогли разобрать это… скажи, это медикаменты или что-нибудь в таком духе, придумай что-то, Теон!

Он почти на ходу выскочил из машины.

И вдруг — точно ноги подкосились — прямо у его виска оказались комья грязи. Земля под ним будто глубоко вздохнула, и в следующий же миг оглушительный взрыв прогремел совсем близко. В комендатуре задребезжали стекла.

И тут же завыла сирена, предвещавшая бомбежку. В любое время — днем, ночью, во время переклички — заключенным полагалось подняться и скорее бежать в убежище. Бункер был предусмотрен только для эсэсовцев и свободных гражданских. Простых же узников, выгнанных из бараков, начали сгонять на свободную площадку у лагерных стен. Люди падали на землю, прикрывая руками головы.

Лагерь бомбили впервые.

[Машшкъ]

Домерик бросился к комендатуре. Два лестничных пролета, приемная с дремлющим дежурным.

— Бомбежка? — проговорил шутце, раскрывая глаза. — Герр Болтон… куда вы, герр Болтон?

Он заметался, не зная, стоит ли провожать Домерика или бежать вниз, к укрытию.

Заветная дверь была наглухо заперта. Домерик достал связку ключей и подобрал нужный.

Ночью кабинет отца выглядел еще более мрачно: тонкие ручки кресел белели в сумраке, как обглоданные кости. Волчья голова угрожающе скалилась со стены, казалось, в тусклом свете ее мертвые глаза горели, точно уголья.

Домерик не рискнул зажигать свет. Дрожащими руками он выдвинул те ящики стола, которые были открыты, затем начал искать ключи, подходящие к запертым замкам. Списки хозяйственных приобретений, накладные, шифрограммы с фронта, многочисленные записи бытового характера. Письма.

В темноте почерк отца был почти совсем неразборчивым — ровные острые буквы плотно жались друг к другу, точно им не хватало места в одной строке.

Приказ о присвоении нового звания — штурмбаннфюрер был заранее предупрежден о повышении и, ознакомившись с документом, поставил внизу свою подпись. Стенограмма телефонных переговоров с Берлином, детальная расшифровка обсуждения будущего «Дредфорта». Приказ о расформировании лагеря — и ответное прошение о переносе даты, с неясной формулировкой «отсрочить в связи с необходимостью дополнительных действий». Подписанная оберстгруппенфюрером Тайвином фон Ланнистером резолюция — согласование отсрочки при условии проведения ревизии и анализа данных по проекту «Kaltes Blut». Старые архивные папки «Der Herr Des Lichts» и «Seefeuer» со штампами «Аннулировано», снова непонятные Домерику химические формулы и вычисления без единого разборчивого слова.

Здание тряхнуло, и Домерик едва не выронил из рук документ — детальный план лагеря с местами, обозначенными на карте: комендатура, крематорий, санчасть и выделенный синим карандашом корпус — тот самый, в который его поселили.

С потолка посыпалась штукатурка. Домерик вытащил целую кипу бумаг и начал раскладывать их на столе, от волнения совершая массу ненужных движений. Резолюция, приказ, распоряжение — ничего важного и любопытного.

С большим трудом он отпер ящик, который ранее не поддавался. Внутри был конверт с письмами и тонкая пачка фотоснимков. На одном из них отец с нашивками гауптштурмфюрера, растянув губы в неискренней улыбке, позировал на фоне лагерных ворот. Стоящего рядом с ним человека с вытянутым строгим лицом Домерик узнал по фотографии в фойе комендатуры: бывший комендант лагеря Эддард Старк. На двух других, явно сделанных рукой профессионала, Русе Болтон был запечатлен возле оберстгруппенфюрера фон Ланнистера, еще несколько обошлись без их присутствия — общие планы лагеря и коллективная фотография состава охранников. Из конверта выпала пожелтевшая фотография молодого человека с копной пушистых кудрявых волос и в форме таргюгенда, затем другая — с тем же человеком, но постарше, одетым в белый халат. Юноша улыбался, на его лице читалась гордость. Какие достижения этого человека остались за кадром, Домерик не знал, но смутно понял, перевернув фотографию: «Гауптштурмфюреру Болтону от доктора Робба Старка».

Домерик вытряс из конверта письма и развернул первое же, лежавшее сверху. Почерк был тот же, что и на фото. «Ты прочтешь эти строки с тем обычным для тебя выражением лица — терпеливо-непроницаемым — которое преследует меня и сейчас, будто тысячи километров — не расстояние. Тебе будет скучно читать о тем, чем я живу. О книгах, в которых я утопаю вечерами, о поездках в Западные Земли — к Шепчущему лесу или на Золотой Зуб. Оберфюрер Джейме фон Ланнистер, кстати, о Шепчущем лесе отозвался крайне иронично, но он ничего не знает о моих исследованиях. Как только цель, которую я поставил перед собой, обретет рамки и станет яснее, и я найду достаточно материала для опытов, я приду к тебе и скажу: любуйся. Я создал подобного тебе — не знающего ни страха, ни любви».

У Домерика путались мысли, он ничего не понимал. Да и как можно было собрать мозаику чужой жизни, если держать в руках лишь несколько ее крошечных осколков? «Гибель организма, герр Болтон, связана с постепенным увяданием клеток, с необратимым обветшанием тканей и дисбалансом жидкости...» Этот почерк не принадлежал ни Роббу, ни отцу. Аккуратные буквы были хорошо разборчивы, но доносимая ими мысль казалась фантастичной: «Если вам удастся изобрести средство, способное повернуть данные процессы вспять, это будет величайшим открытием в истории современности. Предыдущий проект, не оправдавший своего назначения и в своей экспериментальной части вызвавший множественные разрушения и даже жертвы со стороны персонала…» Домерик отложил документ, боясь, что не успеет исследовать остальные. Он с судорожной жадностью шарил по столу.

Третье письмо было написано отцовской рукой. Предложения напоминали инструкции. «Ты должен быть сильным, Робб, теперь — сильнее, чем когда-либо. Те надежды, что возлагались Рейхом на твоего отца, не оправдались, и окончание начатого им дела не представляется возможным. Возьми себя в руки и продолжай то, что делаешь, на чувства более не осталось времени». Строчки прыгали перед глазами Домерика, в темноте читать было сложно, и он снова перелистнул несколько фотографий. Кудрявый юноша в белом халате был на голову выше отца Домерика — они стояли рядом, придерживая друг друга за талии. На отце была старая черная форма с повязкой на нарукавнике. Он глядел прямо в объектив. Робб Старк же глядел на Русе Болтона с каким-то особенным выражением почтения и восхищения, родственных любви.

«Эксперимент опасен и должен быть немедленно прекращен, — последнее слово Робб Старк несколько раз подчеркнул карандашом. — Если пропагандистские лозунги об идеальном человеке оставили в твоем мозгу хоть крошечное место для здравого смысла, ты не оценишь новую шашечку на петлице в тысячи человеческих жизней. Русе, поверь в то, о чем я пишу. Ради того, что было у нас, ради того, что было с нами. Немедленно сворачивайте эксперимент. Даже одобренный Рейхом, он не несет ничего кроме гибели!»

Уже знакомый Домерику Витрувианский человек был изображен в самом конце письма. Из другого послания, разорванного на несколько квадратных клочков, читались только отдельные части фраз: «игнорировать распоряжение фюрера…», «проект «Seefeuer»… отказаться…», «Kaltes Blut…» — сообразно первоначальному плану…» «полторы тысячи экспериментальных особей инфицированы…», «после установления причин летальности трупы подвергнуты…», «кровяной состав изменен…», «необходимы образцы арийского происхождения…», «поиск более сенситивных акцепторов…».

Развернув сложенный вчетверо лист, Домерик прочел заключение о смерти Робба Старка. Здесь же, под скрепкой, он нашел изящную белую открытку с вензелями — приглашение на свадьбу. На ней были кровавые пятна.

Массивная папка, на которую Домерик возложил надежды, едва увидев, оказалась пуста. Очевидно, именно здесь находилась украденная тетрадь. Под ней вместо документов и писем обнаружилось еще несколько снимков. Домерик почувствовал, как щеки его запылали. Робб Старк имел правильные черты лица, широко раскрытые светлые глаза и чуть вздернутый нос, на портретах хорошо были заметны россыпи веснушек, испятнавших его кожу. С самого низа Домерик достал фотографию Робба, раздетого по пояс. Потом другую, на которой запястья у доктора были связаны, а знакомая рука с перстнем удерживала край веревки. Последняя фотография выпала из конверта. На ней Робб Старк был полностью обнажен.

Домерик сгреб фотографии и письма и резко прижал их к груди.

Дверь неслышно раскрылась: он больше не был один в комнате.

— Отойди от стола, сын, — проговорил Русе Болтон.

Он стоял на пороге, как и пару часов назад. Только теперь способ, выбранный в прошлый раз, уже не поможет. Он все еще держал в руках фотографии, и оберштурмбаннфюрер заметил это.

— Ты же не думал, что я поверю тебе, — тихо проговорил он.

— Нет.

Вопросов у Домерика возникло больше, чем появилось ответов, но слова застревали в горле. Отец пугал его — даже теперь, после всех злополучных изменений, причину которых Домерик, казалось бы, нащупал.

— Старки, — сказал он, чтобы не молчать, и вытащил одну из фотографий. — Ты организовал их убийство?

— Только Робба.

Русе Болтон прошагал по комнате и забрал у Домерика снимки. Он просто протянул руку, а Домерик отдал и покорно опустил голову, вдруг ощутив небывалое раскаянье и уже очень привычный стыд. Ему казалось, он окунулся в ворох грязного белья. Бывший любовник отца был молод, красив и, по-видимому, добился определенных высот, и… он был мертв.

Русе Болтон рассматривал снимки так, будто видел их впервые.

— Занятно, — наконец сказал он. — О существовании многих из этих фотографий я даже не подозревал. — Он поднял взгляд на Домерика. — Я восхищен дерзостью человека, оставившего такой мощный компромат в моем столе. Славно, что ты обнаружил его раньше, чем какой-нибудь коммунист из союзнической армии, которая вот-вот займет лагерь.

Вой сирены не затихал. Они стояли друг против друга и молча смотрели в окно — туда, где высоко в небе оранжевым облаком разрасталось огненное зарево.

— Возможно, я действительно ошибся в нем, — прошептал Русе Болтон.

Домерик не выдержал:

— Что за эксперимент, отец?

Болтон медленно повернул к нему голову.

— За право на его проведение коменданты других лагерей продали бы душу дьяволу. Выведение уникальной человеческой единицы, все существо которой стремится не к хаосу, но к созиданию. Этакий демиург современности. Неуязвимый и лишенный страстей. Мертвец, способный дарить жизнь.

Его будничный тон не позволял Домерику поверить в услышанное.

[Машшкъ]

Отец снова перебрал несколько фотографий. В какой-то момент его тонкие губы тронула улыбка.

— Робб всегда был смышлёным мальчиком, гораздо талантливее всех прочих, — он достал монокль и зажал его бровью, чтобы полюбоваться снимком. — Он любил эксперименты и в силу возраста не боялся предпринимать неожиданные действия. Его жажда жизни была поразительной — без нее проект никогда бы не увидел свет. Блестящее образование, манеры, которым позавидует и английская королева, а мозг… о, для Квиберна — настоящее имя твоего доктора — этот экспонат стал великим подарком. Вот уж кто всегда получает желаемое…

Оберштурмбаннфюрер перевел взгляд на голову волка и вздохнул.

— Мне же остаются всего лишь приятные воспоминания.

Домерик не знал, о чем он, и, кажется, не хотел знать.

— Ты убил человека, который верил тебе. Который умолял… ради вас…

— У меня не осталось выхода, когда фюрер запретил эксперимент: старый дурак видел перспективы лишь в исследованиях, связанных с огнем. К счастью, на тот момент он давно уже лишился рассудка и выпустил власть из рук, поэтому мы получили неофициальное разрешение Берлина и финансовую поддержку Тайвина. Однако именно в тот момент Робб отчего-то решил, что исследования опасны, — он посмотрел на Домерика. — Надеюсь, ты понимаешь, что эксперимент должен быть завершен любой ценой, тем более теперь, когда сыворотка смешана с чистой арийской кровью.

Домерик попятился назад. Ощупывая взглядом открытый, но не обследованный еще ящик стола, он заметил пистолет — тот самый, что отец изъял у него несколько дней назад. Казалось, с тех пор прошла целая вечность.

От нового взрыва стекла брызнули на пол. Оберштурмбаннфюрер закрыл лицо рукой, Домерик в ужасе отшатнулся. Он мог бы схватить пистолет, но от неожиданности вовсе забыл про него.

Снаружи лагерь пришел в движение. Сквозь пустое пространство рам было видно, как вспыхивали бараки: вначале самый дальний — на отшибе, затем новые и новые. Слышались крики и выстрелы. У Домерика загудела голова.

Он и не заметил, как, воспользовавшись моментом, к нему приблизился отец. Плечевые суставы пронзила резкая боль — отец вывернул ему руки за спину и опустил в собственное кресло у письменного стола. Лязгнула металлическая пряжка ремня. Связанный по рукам Домерик попытался подняться, но тут же широкий пояс оказался переброшен через его грудь и живот, Болтон затянул его сзади, обездвиживая сына.

— Ты мог бы… рассказать мне и раньше, — крикнул Домерик. — О сверхчеловеке, об этом своем докторе без лицензии, о трупах, которые ты оставил на пути к должности коменданта!

Болтон приблизил губы к его уху и чуть слышно шепнул:

— Я пытался. И мне всегда казалось, ты еще не готов для этого.

— Для чего? — у Домерика затряслись поджилки. — Стать главным образцом твоей коллекции уродов? Я ведь один из них? Сколько их — вакцинированных или ждущих укола?

— Сейчас в лагере — чуть более сорока человек, — ответил отец и натянул перчатки. — Но это пока.

На связке, украденной Домериком, не было четвертого ключа — от крошечной замочной скважины сейфа. Болтон повернул рукоятку до нужного значения и щелкнул металлической отмычкой.

В его руках шприц смотрелся совсем не так, как у доктора Утора, или как там было его настоящее имя, — не естественным медицинским инструментом, а настоящим оружием, убийственно метким и безжалостным. Серебристо-синяя жидкость переливалась внутри, и Домерик мог бы поклясться, что видит ее свечение.

— Эксперимент — дело всей моей жизни, сын, — проговорил Болтон, прижимаясь губами к уху Домерика. — Твоя задача — не противиться этому.

Казалось, он едва сдерживался от поцелуя.

Он перекинул жгут чуть выше локтя Домерика
и затянул, затем последовал укол. Рука привычно онемела — будто в вену впрыснули жидкий лед.

— Ты должен распознать, — зашептал отец, — должен почувствовать их. Ты сделал это с ними, и теперь они — твои… Я хочу наблюдать за этим, хочу слышать, как ты зовешь их. Они знают, кто их враг, и теперь, если лагерь будут брать штурмом, бунтовщикам и армии сопротивления не поздоровится.

У Домерика заболели верхние веки, он почувствовал, как закатываются глаза. Все его тело будто задеревенело, и он оставил его позади, где-то внизу и вовне. Голос отца теперь доносился до него лишь отдаленно.

В траншеях, во рвах, в братских могилах, присыпанные хлоркой и землей, окровавленным дерном или песком, зашевелились Они.

Домерику казалось, он узнавал в лицо каждого из них — все это время помнил их имена и знал, кем были эти люди при жизни, до того, как попали в лагерь. Он чувствовал каждого оживающего мертвеца, потому что каждого накормил с рук. Эта причина казалась единственной и главной — каждому он даровал смерть, и поэтому теперь, поднятые из могил, они готовились идти за ним. За смерть каждого из них он чувствовал вину, и пока это было так, он стоял впереди их армии.

Но он не был над ними властен. Синяя переливчатая смесь в его крови служила оружием нацистов, и как бы Домерик Болтон ни хотел направить силу своего мертвого воинства в защиту 802-го, Джона Сноу и других заключенных, он отчего-то отчетливо понял: ничего не выйдет. Ни у одной из противоборствующих сторон.

— Не получится, — разомкнуть челюсти Домерику не удавалось.

Отец крепче сжал его плечо.

— Что ты чувствуешь? Почему не получится?

— Тебе это лучше знать. Вы не успели. И слава богу, что не успели… вас разбомбят раньше, уничтожат и лагерь, и всех ваших оживающих мертвецов.

Он видел — откуда-то сверху, точно сам был ветром — как поползла к земле стена крематория. Огромная труба, служившая для многих заключенных символом неколебимости и вечного величия здешних устоев, медленно накренилась и вдруг начала крошиться, верхушка ее, черная от сальной копоти, осела и провалилась, а затем и все здание, взметнув даже в темноте заметное пылевое облако, обрушилось с оглушительным грохотом.

Домерик — тот, что сидел в отцовском кабинете со связанными руками — вдруг застонал.

Ему было так больно, будто тело его нашпиговали свинцом тысячи пуль. Точно как бывало во время припадка, каждый орган его, каждую клетку скрутила ледяная судорога.

Русе Болтон ударил его по щеке, потом по другой, желая привести в чувство. С трудом разлепив веки и сфокусировав взгляд, Домерик увидел перед собой его лицо, лишенное обычного хладнокровия. Наконец-то он видел отца растерянным и взволнованным.

— Ты должен быть с ними. Ты должен вести их, — повторял Болтон, но Домерик, набравшись сил, вдруг рассмеялся ему в глаза.

Он дрожал от боли.

— Твой Робб Старк был прав… вас ждет неудача.

Отец выронил монокль. Казалось, его стеклянный взгляд мог прожечь на переносице Домерика дыру. Мог — раньше, а не теперь, когда кожа Домерика Болтона становилась тверже стекла и стали.

— Каждый из них будет способен поднять еще тысячу мертвецов, а уж этого добра хватает в концлагере, — проговорил отец и отступил.

Он верит в победу, понял Домерик. Даже если он останется один, потеряв своего безумного безжалостного доктора, он продолжит верить в то, что кровь арийца Болтона — универсальный акцептор, идеальный реагент, а тело — уникальный сосуд для создания бога.

Даже такое порченное тело, сотрясаемое припадками. Даже такой разум, не выдающийся интеллектом. Даже такая душа, снедаемая сомнениями… А может быть, так и задумано? Наиболее «сенситивный акцептор» с чуткими нервами, несущий чистый арийский ген, к тому же сын Болтона — привыкший подчиняться тихим отцовским приказам.

Он был здесь — и был снаружи, где высыпавшие на улицу заключенные отстреливались от людей на вышках, где красное яростное пламя лилось прямо с неба, поджигая бараки и жилые корпуса, где каждый теперь был сам за себя, а ледяные мертвецы вставали из могил и тянули к живым покрытые струпьями руки. Он был внутри — и вовне, он понимал то, о чем раньше не мог и помыслить. Силою воли, которая, как ему казалось, теперь была способна разрушать целые города, Домерик вернулся назад — туда, где привязанный к стулу молодой человек плакал от очередной отцовской пощечины.

— Зачем ты мучал меня? — спросил он, всхлипывая и едва не задыхаясь от боли. — Ты мог выбирать из тысячи способов, как сделать меня настоящим мужчиной, истинным Болтоном!

Дверь слетела с петель, и новая взрывная волна едва не сбила отца с ног. Домерик видел, как прямо за его спиной провалилась лестница, и сверху посыпались обгорающие деревянные балки.

Русе Болтон посмотрел так, будто из-за грохота не расслышал вопроса.

— Почему только насилие, отец? — крикнул ему Домерик. — Почему только насилие?

— Таков путь эволюции.

Он не повысил голоса даже теперь, когда, чтобы быть услышанным, приходилось перекрикивать вой сирены, грохот взрывов и скрип разрушающегося здания. Домерик смотрел на него во все глаза, ему казалось, это последние секунды, когда он видит отца живым.

А потом пространство сложилось, точно комната была сделана из картона.

И не осталось ничего кроме едкой бетонной пыли, набивающейся в легкие, и удушающе тяжелого запаха извести. Домерик ударился виском и почувствовал, как по лицу потекло. Обломки стула и дощатого пола врезались в спину, неестественно накренившийся потолок крошился, как огромный кусок мела. Сверху шел снег — совсем как в одном из снов. Домерик снова взбирался в гору — только теперь вместо снеговых вершин перед ним простирались выжженные поля, разрушенные города и могилы — бесконечные братские могилы.

[Машшкъ]

Тела мертвецов, что еще недавно несчастные заключенные складывали у бараков, теперь поднимались перед ним, выстраиваясь, как и при жизни, в ровные колонны. Домерик обводил их взглядом, не останавливаясь ни на ком и как бы знакомясь с каждым. Он узнавал каждое обгнившее лицо, распознавал цвет волос на каждом проломленном черепе, говорил, называя каждого не по номеру, а по имени. И они отвечали с помощью вывалившихся распухших языков, шевелили черными обмороженными пальцами, а снег, похожий на муку, продолжал сыпать с неба, оседая на их полосатых куртках.

Мир стал белым с вкраплениями черно-белого. Ощущая себя его господином, Домерик приходил в восторг, обретая тысячи братьев. Они поднимались — один за другим. Они тянули к нему обломки костей, оставшиеся на месте рук. Это не смерть, понял Домерик.

Просто падение закончилось.

Его встряхнуло. Как Домерик подумал, от нового взрыва.

— Отец… — застонал он, пытаясь подняться, но руки и ноги не слушались.

Он чувствовал каждого из Них за пределами комендатуры, но не мог справиться с собственным телом.

— Отец не придет, — проговорил кто-то у самого его лица.

Земля снова качнулась — Домерик с трудом поднялся на четвереньки и закашлялся. С трудом разлепив глаза, он увидел того, кого уже вовсе не ожидал встретить. 12031-й стоял перед ним лишь мгновение, а потом мощный удар в челюсть вновь заставил Домерика оказаться на земле.

Из носа хлынула кровь, Домерик не чувствовал ее медного запаха и вкуса, только помнил, как это бывает. Рассеченная голова гудела, и каждое движение отдавалось болью, но Домерик сообразил: если не ползти, наступит смерть.

Он оглянулся. На губах 12031-го играла злая усмешка. Специально позволяя противнику подняться, он готовился потом ударить сильнее.

— Не н-надо… — выдавил Домерик. — Я ничего тебе не…

12031-й шел на него, поигрывая дубинкой. «Бесполезно было пытаться отобрать у него оружие» — мысленно отметил Домерик. Он вдруг вспомнил о пистолете и огляделся.

Страх подтолкнул его вперед. Он видел части комнаты перемешавшимися между собой: волчья голова, стол, шприц, закатившийся в угол. И «Парабеллум». В том же ящике, где и был, только теперь находящийся гораздо дальше.

— Ты ничего мне не сделал, это верно! — проговорил 12031-й. — Ходил по лагерю чистенький и аккуратный, только перчаток не хватало. Мальчик из таргюгенда! Любимый сын господина коменданта!

— Я не в этом не виноват! — выкрикнул Домерик. — Я не выбирал своего отца!

— А вот он выбирал тебя! — 12031-й ощерился. — Из нас двоих — неизменно тебя.

Он взвесил дубинку на ладони. «Такие умные глаза, — вдруг подумал Домерик. — И такие страшные».

Отступая, он споткнулся об обломки мебели, и едва не упал.

— Я не понимаю…

12031 посмотрел под ноги. Фотографии — целые, рваные, обугленные — разлетелись по полу, и теперь 12031-й взял одну из них, чтобы лучше рассмотреть.

— На этой он все еще гауптштурмфюрер. И Старк такой юный, довольный, рыжая ублюдочная физиономия. Если бы не его гениальные идеи, если бы не эксперимент, тебя и вовсе бы здесь не было, пискля! — он со злостью посмотрел на Домерика. — Из нас двоих для эксперимента отец выбрал тебя — рожденного в законном браке красавчика с подходящей чистой кровью. Ему было плевать, что тебя можно соплей перешибить!

— Ты хочешь сказать, что…

У Домерика не хватало слов. 12031-й угрожающе надвигался. Точно хищник, играющий с жертвой, все откладывающий атаку, капо пошел на новый круг. Теперь их разделял только отцовский письменный стол, заваленный обломками.

— Да. Именно это я и хочу сказать, братишка, — проговорил 12031. — И знаешь, что самое любопытное? Моя мать была еврейской шлюхой, но он не побрезговал — трахнул ее своим идеальным арийским членом! И когда она притащила меня — десятилетнего ублюдка — к воротам, он отправил ее за колючую проволоку! А потом — прямиком в печь!

Он размахнулся и ударил, так, что полетели щепки. Домерик растянулся на полу и пополз, снова пытаясь найти укрытие. Черные сапоги обошли стол и застыли прямо перед его лицом.

Домерик понимал, что выглядит жалко.

— Я ведь не... я не знал. Я ни в чем не виноват перед тобой.

— Только в том, что ты тоже — ЕГО! ЧЕРТОВ! СЫН!

Глаза 12031-го налились кровью, и в следующее мгновение он снова ударил, на этот раз Домерику не удалось извернуться. Боль обожгла его спину — от лопатки до поясницы, и это было в тысячу раз страшнее ударов отцовского кнута.

Едва находя в себе силы, Домерик пополз прочь. 12031-й следовал за ним, ухмыляясь в предвкушении расправы.

— Его сумасшедший приятель-некромант всегда мечтал о славе! Но и он не преуспел так, как отец: нашивки оберштурмбаннфюрера, невеста-бюргерша с приданным в тысячи немецких марок, а еще сын, превратившийся в бога! Я думал, ты разберешься во всем раньше и сорвешь этот чертов эксперимент, но даже получив тетрадку, ты поплелся к своим дружкам-евреям, жалкая безмозглая тварь!

— Так это ты… подсунул ее Грейджою? — Домерик вспомнил и ужаснулся.

12031-й разразился звонким гортанным смехом.

— Подсунул? Нет. Я приказал моему милому шутце выдать тебе ее, перевязавши подарочной красной ленточкой.

— Ты… почти довел его до самоубийства.

Держась за край стола, он кое-как поднялся с колен и, тяжело дыша, посмотрел на капо. Страх уступил место ненависти.

— Он мой, — улыбнулся 12031-й. — И он не покинет меня до тех пор, пока я не разрешу.

Домерик покачал головой:

— Он встал на сторону заключенных. Вас всех будут судить — тех, кто выживет в этой бомбежке. Как только освободительная армия займет лагерь, его оправдают. А тебя повесят здесь же, на аппельплаце, за все те преступления, что ты совершил, пока был капо. Рикон Старк и Джон Сноу будут первыми свидетелями.

Под его ногами снова затрясся пол. Здание просело, стены накренились, готовясь обрушиться.

— Никого не останется, — проговорил 12031-й. — Ни твоих дружков-евреев, ни нашего честолюбивого отца, ни надутого герра фон Ланнистера, ни сверхчеловека Домерика Болтона. Только горящие руины.

Не сговариваясь, они посмотрели в окно.

Между воронками взрывов пестрели черно-белые робы, звуки выстрелов не стихали, огонь, ливший с неба, прекратился лишь ненадолго. От горящих бараков и вышек было светло, как днем. Оглушительно — так, что закладывало уши — звучал нескончаемый гул.

Так звучала война.

Костлявая рука уцепилась за подоконник. Домерику показалось, ему это мерещится: кабинет отца располагался на втором этаже. Однако вслед за мертвенно-бледными пальцами появился локоть. А затем в оконной раме возникла голова — лишенный волос череп, слепые сгнившие глаза, сифилитический провал на месте носа и рот без нижней челюсти.

Домерика затошнило.

Существо полезло в открывшийся проем, за ним — точно такое же, только без половины лица. Топча и отталкивая друг друга, скаля гнилые черные зубы, все новые мертвецы силились втиснуться в оконную раму.

Рамси размахнулся раз, другой, третий, дубинка пробила одному из чудовищ череп, комнату наполнил утробный вой десятка зловонных глоток. Тот, кто еще недавно тянул вперед уродливые скрюченные руки, взмахнул обломками, опасно кренясь вниз, цепляясь за других, таща прочь тех, кто залезал вслед за ним. Было слышно, как останки рухнули на землю под окнами комендатуры. Существа копошились внизу под стеной, лезли вверх, составляя живую лестницу.

12031-й в ужасе повернулся к Домерику:

— Нет! Ты не можешь! Они не успели закончить эксперимент…

Он не договорил, уставившись в дуло пистолета.

Щелкнул затвор.

— Ты не выстрелишь, — сказал 12031-й. — У тебя просто не хватит духу.

Домерик удобнее перехватил рукоятку «Парабеллума».

— Эти твари… они погубят и тебя, сволочь!

— Я убил сорок человек, — тихо проговорил Домерик. — И теперь я могу управлять этими мертвецами. Каждый из них возвратит к жизни еще сотню или тысячу подобных себе, а те, в свою очередь, поднимут целую армию. Если бы я захотел, мир и вправду погрузился бы в хаос. Если бы я хотел, я отомстил бы отцу. Если бы я хотел, ты был бы уже мертв.

Он вдруг вспомнил, как отец обнимал его за плечи и целовал в ключицу.

Он вдруг вспомнил, как 802-й держал в раскрытых ладонях пайку черствого хлеба.

Он вдруг вспомнил, как сильно в детстве мечтал иметь брата.

И направил дуло себе в подбородок.

Он не чувствовал слез, от волнения катившихся по щекам, но знал, что они были. Инстинктивно глубокое осознание того, что он делает все правильно, больше не позволяло ему отступить.

— Война скоро закончится, — проговорил Домерик. — И я не хочу существовать в том мире, где, чтобы даровать жизнь, сверхчеловеку нужно вначале забрать ее у других. Это не мой путь эволюции.

Он взялся за «Парабеллум» обеими руками и потянул вниз курок.

[Машшкъ]

Эпилог

Человек в широкополой соломенной шляпе выкрутил ручку радио, чтобы Карузо было слышно и за домом, и ушел к колодцу, пыля сапогами. Журавль застонал, и бидон, скрипя на несмазанной цепи, полетел вниз, ударился о дно. Засуха. Фермер переживет, есть, в конце концов, холодное молоко в подвале, а вот как быть со скотиной? Он оглянулся на лошадей, затем, мысленно прикидывая, успеет ли обернуться на соседнюю ферму до темноты, прищурился на солнце: даже почти касаясь горизонта, оно все еще неприятно грело лицо. Кукурузные заросли отбрасывали длинные тени, горячее марево подрагивало над капотом старого грузовика.

Карузо замолчал, и радио зашуршало помехами, а потом началась передача. Сразу стало понятно, откуда она велась. Дело о расовых преступлениях нюрнбергская радиостанция транслировала на весь мир, затаивший дыхание в ожидании правосудия.

Человек в соломенной шляпе опустил пустые бидоны на землю, сел в старое плетеное кресло и со странным чувством прислушался к родному языку, приглушенному из-за синхронного перевода на английский. Между ним и обвиняемым пролегал океан, а голос был узнаваемым до сих пор.

Если бы он мог чувствовать хоть что-то, это была бы горечь.

Двадцать пять лет тюрьмы — много или мало? Через двадцать пять лет младенец, рожденный в самое страшное кровавое военное время, сможет нянчить уже своих сыновей. Для них, золотых баловней светлого будущего, война будет лишь параграфом в учебнике истории: выучил урок — хорошо, не ответил у доски — и ладно. За двадцать пять лет ель вырастет выше дома. Через двадцать пять лет любой, кто теперь сворачивает горы, состарится. Кто не способен к этому и сегодня — одряхлеет. А может быть, не успеет, как знать? А может быть, есть исключения?

Человек в соломенной шляпе попытался представить себе цифру, которая для него самого больше ничего не значила: скорее всего, бывший оберштурмбаннфюрер не переживет свое заключение, но если так случится…

Он прислушался к себе. Какое чувство оказалось бы уместнее: милосердное прощение или застарелая неотступная обида? Разрешение начать новую жизнь — великий и неожиданный дар: ни один человек из бывшего руководства лагеря не усомнился в том, что сына коменданта постигла смерть во время бомбежки. Столь сильна была фашистская круговая порука. Ни один из них — мучителей тысяч — не отступился от сохранения общей тайны. Ни одного из них больше не было рядом с человеком в соломенной шляпе. Ни души, способной раскрыть правду. Все материалы сгорели в огне, из которого неожиданно для самого себя вышел он один — целый и невредимый.

Радио снова зашуршало — на этот раз звучали аплодисменты. Казалось, он слышал рукоплескания всего человечества — той части, что осталась в живых, и только ее.

Выкрутив рукоятку приемника, он поднялся, чтобы забрать бидоны.

Мохнатая черно-рыжая собака ткнулась ему в ноги, и шаткий стол покачнулся. На краю столешницы стояло молоко, налитое почти под кромку.

Стакан соскользнул и разбился, молоко растеклось по дощатому полу.

Человек в соломенной шляпе покачал головой и пожурил собаку. А потом перебрал воздух кончиками пальцев.

Осколки вздрогнули и медленно поползли друг у другу.

После эпилога

Офицеры:

Русе Болтон, оберштурмбаннфюрер СС, комендант концлагеря Дредфорт. Взят в плен армией освобождения. На Нюрнбергском процессе 1946 года признан виновным в преступлениях против человечности и приговорен к двадцати пяти годам заключения. Освобожден в 1971 году. Скончался в 1980 году.

Тайвин фон Ланнистер, оберстгруппенфюрер СС. Убит диверсантами армии освобождения во время боев под Дредфортом в сентябре 1944 года.

Джейме фон Ланнистер, оберфюрер СС. На Нюрнбергском процессе 1946 года был фигурантом в деле Главного административно-хозяйственного управления СС, был оправдан по всем пунктам обвинения. Скончался в 1965 году.

Варго Хоут, шарфюрер СС. Взят в плен армией освобождения, казнен в лагере Дредфорт в октябре 1944 года.

Виман Мандерли, шутце. Взят в плен армией освобождения, но за сотрудничество с союзническими силами освобожден из-под ареста. Выступал свидетелем на Нюрнбергском процессе о расовых преступлениях 1946 года, с 1949 по 1958 года — член народной дружины, с 1959 года — фермер в провинции Белая Гавань. Скончался в 1979 году от продолжительной болезни.

Теон Грейджой, шутце. Выступал свидетелем на Нюрнбергском процессе о расовых преступлениях 1946 года, был обвинен в членстве в преступной организации СС, но оправдан по всем пунктам обвинения. С 1948 по 1950 годы — член Христианско-демократического союза Германии (ХДС), после 1950 года эмигрировал в Данию. Скончался в 1957 году.


Заключенные:

12031, Рамси Болтон (Сноу), зеленый винкель, капо. Взят в плен армией освобождения, казнен в лагере Дредфорт в январе 1945 года.

1561, Хеке Сноу, зеленый винкель, капо. Взят в плен армией освобождения, казнен в лагере Дредфорт в январе 1945 года.

8722, Торос Мирский, красный и желтый винкели, работник крематория. Освобожден в сентябре 1944 года, с лета 1945 года — член Социалистической единой партии Германии. В 1960 году выпустил книгу «О Красном Боге», признанную классикой коммунистической литературы. Скончался в 1970 году.

8769, Берик Дондаррион, красный и желтый винкели, работник крематория. Освобожден в сентябре 1944 года, с лета 1945 года — член Социалистической единой партии Германии. Скончался в 1946 году от туберкулеза.

802, Давос Сиворт, зеленый винкель, работник крематория. Освобожден в сентябре 1944 года, с 1955 года — работник судостроительного предприятия ФРГ (верфи в Гамбурге, с 1959 года — в Бремене). Отец семерых сыновей. Скончался в 1974 году.

3011, Станнис Баратеон, красный винкель, работник трудового лагеря. Убит в перестрелке во время освобождения Дредфорта в сентябре 1944 года.

5777, Салладор Саан, зеленый винкель. Освобожден в сентябре 1944 года, в 1948 году репатриировал в Грецию. Скончался в 1989 на Крите в окружении семьи.

19513, Джон Сноу, красный и желтый винкели. Освобожден в сентябре 1944 года, с зимы 1945 года — активный участник сопротивления, один из лидеров движения по освобождению оккупированных территорий. С 1949 года — член Национального фронта демократической Германии, с 1952 года — член Народной Палаты ГДР, с 1968 года — член Государственного Совета, с 1974 по 1987 годы — его глава. Скончался в 1988 году.

11723, Атлас Флауэрс, розовый и желтый винкели. Освобожден в сентябре 1944 года, с зимы 1945 года — активный участник сопротивления, активист подпольного движения по освобождению оккупированных территорий. Активный политический деятель и борец за права человека, с 1961 году — в составе делегаций ООН. Волонтер и член Корпуса мира. Скончался в 1988 году.

3434, Тормунд Краснобай, черный и желтый винкели. Освобожден в сентябре 1944 года, осужден в 1948 году по делу о разбое и приговорен к восьми годам заключения, освобожден досрочно в 1952 году. Арестован и осужден по делу о разбое в 1956 году, освобожден в 1965 году. Убит в 1970 году в уличной драке.

11634, Сэм Тарли, красный и желтый винкели, работник кухни. Освобожден в сентябре 1944 года, после освобождения репатриировал в Израиль и был завербован в разведслужбу «Моссад». Скончался в 1992 году.

4998, Рикон Старк, «Волчонок», желтый винкель. Освобожден в сентябре 1944 года, «усыновлен» освободительной армией. Вывезен в СССР, где жил и работал до 1970-х годов. Ученый-медик в области кровяных болезней, кардиологии и генетики, писатель, публицист. Скончался в 2011 году.

14009, Абраан Лювин, желтый винкель, доктор. Умер от истощения в сентябре 1944 в дни освобождения лагеря.

9371, Якен Хгар, фиолетовый винкель. Предположительно погиб во время бомбежки Дредфорта в сентябре 1944 года. Похоронен в братской могиле на территории Польши (тело не опознано).


Гражданские лица:

Уолдер Фрей, бюргер. Погиб в собственном доме при бомбежке в сентябре 1944 года.

Эсраил Квиберн (Утор), доктор без лицензии. После освобождения Дредфорта в 1944 году спасся от преследования с помощью одной из «крысиных троп»: по фальшивым документам бежал в Геную, затем в Южную Америку. До 1961 года вел нелегальную медицинскую практику. Скрываясь от разведслужб, в 1962 году сменил имя и перебрался в Бразилию. Завещал свои останки Институту судебной медицины Сан-Паулу. Скончался в 1983 году.

Домерик Болтон, юноша, больной эпилепсией. Пропал без вести. Точное место и дата смерти неизвестны.

[Машшкъ]

Любава21:

Домерик


Русе


Теон


Давос (802-й)


Рамси (12031-й)


«Kaltes Blut»


Торквато Тассо:

Мальчик


Комендант


Руки убийцы


Руки голодающего


Руки подающего


Руки отчаявшегося

спойлер

спойлер!

спойлер!!

[net-i-ne-budet]

СПАСИБО
каждая секунда полуторагодовалого ожидания стоила того

[Машшкъ]

net-i-ne-budet, определенно,

спойлер

русероббный финал посвящен тебе

[net-i-ne-budet]

[logastr]

Я только скачала и посмотрела клип (он охуенный, чб очень идёт!). Читать не знаю, когда буду, но буду и поздравляю, вас, Мария!
Прочту и вернусь, разумеется. Надеюсь, тут будет уже ого-го дискуссия)

[Машшкъ]

net-i-ne-budet, ахаха ну спасибо канеш))))

logastr, КЛИП ОГОНЬ. И настроенчески, и визуально мне очень зашел. Под один момент из него прямо даже момент в фичке писала специально)))
Спасибо, что скачала, но мне теперь ужасно хочется пококетничать и поорать "не читай, он скучный", но ахаха.

[Уйка]

поздравляю вас, маша! это офигенное достижение и объем. прям чувствуется за этим фиком такой, не побоюсь этого слова, катарсис
я тоже еще не читала, планирую прочитать в ближайшую неделю, тогда приду и скажу чонить по теме. но респект и уважуха преисполняют меня уже сейчас

[Машшкъ]

Уйка, спасибо, заечка, катарсис действительно со мной произошел и как-то на два месяца затянулся

[Enco de Krev]

Дочитала и нет слов

Очень тяжелый текст, очень пробирающий, очень честный. Домерик совершенно прекрасен - человек, который так долго убеждал себя, что он слаб, что не заметил, как его внутренняя сущность переплавилась в стальной стержень. Русе - жуткий психопат. Рамси - мелкий засранец. Вот отдельное спасибо за него такого. Я не очень люблю, когда вокруг Рамси наверчивается аура инфернального всемогущества, поэтому здесь он мне ужасно зашел. Хотя понятно, что если бы рассказчиком истории был Теон, акценты бы заметно сместились.
Немного сквикнуло, что Нед Старк в вашем ау тоже возглавлял концлагерь, - недбыникада)) Но впрочем без этой детальки изрядная часть сюжетного пазла просто не сложилась бы. Станнис и Давос очень хороши и вканонны.
Прекрасно обыграны канонные детали - те же иные, фюрер-психопат Эйерис, воскрешение Берика, Ночной дозор, Квиберн, Фреи, судьба Теона.
Даже не знаю, что еще добавить. Это очень честная и очень тяжелая работа, она мне запомнится надолго, спасибо

[Уйка]

*из окопа* я на середине. все очень плохо.
гарри хохотал, ревя сквозь слезы (с)

[Машшкъ]

Enco de Krev, замечательный человек, огромное спасибо вам. Я весь вечер согрета вашим отзывом особенно тем, что вы написали про Домерика. Подчиняясь моде на антигероев, простых парней, не лишенных слабостей, я тоже очень полюбила его — трепетного, неуверенного в себе не-принца, не-идеального не-победителя. Который, возможно, под действием наркоты в конце все же поступил... так, как поступил, и выиграл себе ту судьбу, которую выиграл.
И за отзыв о Рамси спасибо. Я тоже не верю во всемогуйство его. Это только Гарри Поттер вырос под лестницей и стал всесильным спасителем мира. Но насчет Рамси я не уверена))
Боже, вообще спасибо вам за весь отзыв!
А насчет Неда, ведь концлагеря в привычном нашем понимании (геноцид евреев, газ, голод и издевательства) выросли после 37-39го года из обычных полевых тюрем для политзаключенных и уголовников. В тексте Давос говорит о том, что при Неде все было иначе, как раз в то время до начала геноцида, когда каждый преступник понимал, почему он здесь, но не боялся внезапных побоев, оскорблений и пыток. В Неда Старка - коменданта тюрьмы вы верите?)

Уйка, держись

[Enco de Krev]

Машшкъ,
трепетного, неуверенного в себе не-принца, не-идеального не-победителя.
Да, и таким он совершенно прекрасен

В Неда Старка - коменданта тюрьмы вы верите?)
Ну как сказать
Но вообще я абсолютно не в претензии, у меня нет каких-то там особо трепетных эдельвейсов и тому подобного, и я обычно, начиная читать текст, стараюсь верить автору и принимать его условия игры по максимуму. Так что простите за мою ремарку насчет Неда)) Это ваш ау-мир, если вы посчитали нужным расставить героев по местам именно так - вы безусловно имели на это право)

Отдельно хочу сказать об очень правильном и здоровом отношении к насилию. Очень верибельно написано, как благополучный мальчик Домерик погружается в эту грязь, как сначала он в шоке, а потом начинает винить себя, искать причины в себе, думать, что если бы он был лучше, с ним бы такое не случилось. Спасибо за такую детальную проработку всех этих психологических тонкостей, и вообще за мысли Домерика. В нем нет фальши.

Я видела у вас в дневнике упоминание, что в голове вертятся сюжеты о второстепенных героях этого фика - если напишете, обязательно приду читать)

[Машшкъ]

Enco de Krev, весьма внезапно было про здоровое отношение к насилию, автор как-то уже привык себя считать больным ублюдком здорово, что Домерику это не передалось.
В нем нет фальши.
СПАСИБО ВАМ БОЛЬШОЕ!!! Мне невероятно приятно. Домерика почти нет в каноне, фандом уже привычно ориентируется в его описании на слова Русе: тихий, добрый мальчик, очень начитанный, но по ошибке начавший считать себя умнее отца. Многие не верят этому описанию, видя в канонной беседе с Теоном какую-то очередную дьявольскую многоходовочку Русе Болтона. А мне же хочется верить, что Домерик и правда был таким — по-настоящему хорошим неправильным Болтоном. И отец правда относился к нему с особенным чувством, чуть более человечно, чем к тому же Рамси или к трем женам.

сюжеты о второстепенных героях
О дааа, есть такое)) очень надеюсь еще вернуться к этой вселенной хотя бы в форме пары драбблов)

[Уйка]

МАША Я ДОЧИТАЛА
ЭТО БЫЛО ОФИГЕННО
какой язык!
все сцены с русе, особенно рейтинговые - мерзота и сквик, читала сквозь пальцы, какой же страшный и отталкивающий чувак... бедный домерик! (( описания лагеря и быта заключенных тоже такая боль такая боль, но оторваться невозможно было. все второстепенные (на самом деле нет) герои такие классные, давос, поляки и так далее. додали всех пейрингов! кстати, как ты выбирала номера для заключенных? потому что у меня от номера атласа приключилась истерика. и почему давос не хотел называть домерику свои имя до самого конца? чот туплю я в этом месте. ну и конечно, отдельное спасибо за сами знаете кого охуенный они с джоном умерли не только в один год, но и в один день, никто не убедит меня в обратном
все отсылки к канону - ор выше гор, а эйерис, срывающийся под конец выступлений на визги и истерику - как живой перед глазами. в общем, теперь я понимаю, почему вас так поглотила эта история - она как целый отдельный мир, вселенная, и про нее правда можно писать еще и писать. СДЕЛАЙТЕ ЭТО.
и бля, там даже какбе хэппиэнд

[Машшкъ]

Уйка, супер, что ты дочитала! И я очень рада, что ты продралась через сквикающие моменты типа Русе и всякой нонконной чернухи. За описания лагеря спасибо скорее Ремарку, у меня даже Давос с 802-м номером это отсылка к ремарковскому 509-му, главному герою "Искры жизни", который участвует в движении лагерного сопротивления. У Ремарка вся книга пронизана этой идеей обезличивания заключенных, дегуманизации, лишения идентичности в условиях постоянной опасности. Не то чтобы Давос смирился, как раз таки нет. Но его умение приспособиться к условиям, в которых он уже так долго существует, как раз нашло отражение в этой детали: он действительно стал 802-м номером, в реальности Дредфорта это безопаснее, чем носить имя, как Джон Сноу.
Кстати, с номером Атласа это, конечно же, тоже не случайность) Как и даты смерти Джона и Атласа, ололо, это привет всем, кто заметит и кому эти детали покажутся знаковыми))
Блин, огромное тебе спасибо за отзыв на самом деле. Я ужасно счастлива его получить! Для меня это тоже хеппиэнд)) осколки сложились.

[Лилули]

Оказалась здесь как-то совсем случайно, думала, гляну, в результате пока не дочитала, не остановилась.
Здорово. Конечно, прекраснее всего Домерик. С одной стороны, растерянный и неуверенный в себе книжный мальчик, но с другой - такой искренний, честный с собой и внутренне красивый, что только понимает куда ему двигаться - становится сильным. Хорош, и так убедительно описан, что не полюбить невозможно.
Отношения Русе и Домерика очень непростые и завораживающие. Связанность, подчинение и противостояние. Все рейтинговые сцены кажутся уместными и говорящими. Создалось впечатление, что чем более Домерик испоганен похотью отца, тем более он становится способен к сопротивлению.
Русе, конечно, бррр. Бездны, которые сложно понять. Холод и подавленная страсть. Что его так влечет к совокуплению с сыном? То что он - его сын, что красив, что воплощенное дело его жизни, облюбованный образец для экспериментов? Или наиболее безопасный вариант? Он хоть и говорит, что хочет научить его сопротивляться... способ странный.
И еще витрувианский человек позабавил, такая перекличка с болтонским крестом.)) И ведь правда и там, и там человек - объект препарирования и эксперимента. Про его цвет, правда, не очень поняла, это имеет какое-то значение или нет.
А в итоге сверхчеловеком становится Домерик, просто воплощенная человечность.
Как же папочка так ошибся в выборе, слишком верил в силу крови, арийской и болтонской, а победил все же дух.
Атмосфера концлагеря, бездушность, человеческие тела на разных этапах процедур, равнодушие, царящая над всем этим труба - очень убедительно. Место воплощение амбиций Русе - брррр
Единственно, не прочувствовала логики перехода Теона от несчастного холуя к рискованному участию в организации бунта, показалось, слишком легко, но может, я просто быстро читала)))
Отзыв несколько сумбурный, без долгих раздумий. Спасибо за удовольствие.

[Машшкъ]

Лилули, я почему-то стеснялась, боялась и переживала отвечать тебе, наверное, потому что отзыв очень согрел, и мне казалось, что текст недостаточно хорош для такого отзыва)

Создалось впечатление, что чем более Домерик испоганен похотью отца, тем более он становится способен к сопротивлению.

ВОТ ОСОБЕННО ЗА ЭТО СПАСИБО, что рассмотрела и прокомментировала. В моем понимании, Болтон действительно хотел каким-то образом закалить сына (недаром он в сцене ужина в комендатуре говорит Домерику, что пытался бороться со страстями и проиграл, в отличие от Домерика), и вопреки желаниям Домерика (и читателя, который уж точно не хочет, чтобы эти мучительные инцестные взаимоотношения продолжались), и в итоге Русе достигает своеобразного успеха. Его сын остается поломанным, но сильным. Настолько, что решается на финал.

И ведь правда и там, и там человек - объект препарирования и эксперимента. Про его цвет, правда, не очень поняла, это имеет какое-то значение или нет.

не первостепенное, но все же, синие шторки синий цвет Иных, мертвецов, льда и Короля Ночи; и красный - цвет человечности, болтонский человек со знамени, цвет крови и в конечном итоге человеческой жизни, природности, человеческих страстей, на устранение которых и был направлен "синий" проект «Kaltes Blut».

Единственно, не прочувствовала логики перехода Теона от несчастного холуя к рискованному участию в организации бунта, показалось, слишком легко, но может, я просто быстро читала)))

а я не думаю, что он прямо ПЕРЕШЕЛ. Когда он везет Домерика из дома ветеранов в лагерь, он говорит: "Я исполнял приказы, вначале его (Рамси), затем ваши". Теон очень трагический, ужасающий меня персонаж, мне очень жаль его, но его духовное выздоровление в моем фанфике все же остается за кадром. По моей задумке (и судя по датам жизни персонажей после эпилога) Теон не проживет долго, но уйдет именно тогда, когда окончательно оправится. Это будет его финалом.
Его канонный прыжок с башни вместе с Джейни пуль - тоже не участие в бунте, а побег. Уверена, шутце Грейджой больше всего на свете хотел убежать, а не предаться мести.

Короче, спасибо тебе. И еще раз извини за поздний ответ.

[Лилули]

Ухх, ты, здорово! Поздний ответ - хорошо, у него такой приятный ностальгический привкус, сразу подробно вспоминается текст)))

не первостепенное, но все же, синие шторки синий цвет Иных, мертвецов, льда и Короля Ночи; и красный - цвет человечности

поняла, правильно, можно было догадаться, просто болтонский крест с человечностью плохо ассоциируется)

Теон не проживет долго, но уйдет именно тогда, когда окончательно оправится. Это будет его финалом.

жыстокая!